***
А я всех люблю! Всех, кто обидел, простила!
Всех, кого невзначай, невольно, меня простите.
Всех, кто сердце кромсал моё с дикою силой,
чтобы после сшивала его грубой нитью.
Я – как Феникс из пепла, что Феникс до пепла.
У меня ни слова из груди, а кометы.
Я сама от себя, возгораясь, ослепла,
я сама от себя, укричавшись, оглохла,
я сама от себя задыхаюсь – до вздоха,
я сама так умна – что дурёха!
Света! Света…
Снохам
повезёт моим, ибо не жадная вовсе.
И качать буду внуков – мой мальчик, мой кроха!
И укладывать в восемь.
Во вселенском масштабе я мыслю эпохой,
а в космическом мыслю распятием Бога.
Нынче в церкви стояла: и слёзы струились,
где душа – вдоль ожога…
Того самого, где я, что Феникс из пепла,
где, что Феникс до пепла!
О, как руки мои прямо в небо воздеты,
мне до неба полметра!
Успевай только трогать небесные ситцы!
Успевай только гладить небесные бязи!
Всех люблю! Всех прощаю! Вморожены лица
в мои жаркие раны. В душевные казни.
Всё равно я на дно не залягу. А буду
выковыривать рифмы из рваных сосудов,
выцеловывать их изумруды!
И распахивать ящик Пандоры всечасно.
Всеминутно и ежесекундно. А впрочем
всё равно я согласна, с чем я не согласна,
всё равно я виновна, в чём я не виновна. И точка!
Лишь бы родина, лишь бы мой дом, мои дети
были здесь и всегда. Чтоб, как Феникс из пепла.
И пускай мой огонь им всегда всюду светит
благолепно!
***
Всем поэтам с глагольною рифмой в гостях,
всем поэтам с глагольною рифмой в кистях,
намывающим мягкое олово фраз,
говорю: «Я подвинусь! Вперёд на Парнас!»
Где Коринфский залив. И Кастальский приют.
Мне глаголы в плечо, как приклад отдают!
Я других узнаю по таким же краям,
этим рваным, кровавым, хорей где и ямб,
редким рифмам там, где миокардовый джут.
Кто мня распекал, я спрошу: «И ты – Брут?» !
Пусть уста мои слово «спасибо» вопят,
всем поэтам, глаголы смыкающим в ряд.
Кому шёлк, кому бязь, кому масло овец,
а поэту поэт – нет, не враг, а творец.
И поэту поэт – клад!
А на этом Парнасе – высокой горе,
а на этом пегасе – чья шкура, как лён,
всяк поэт – это Бродский с мечтой умереть
на Васильевском острове в смуте времён.
Всяк поэт – как Хоттабыч с цветастым зонтом
без дождя при дожде, дождь, как раны на соль.
Всяк поэт обжигает обугленным ртом.
Всяк поэт – это голый король!
И он носит жемчужину в книгах своих:
переливчатый звон у глубокого рва,
в подреберье его, не проникшие в стих,
запекаются насмерть слова.
Всем поэтам с глагольною рифмой – мой сказ.
Всем поэтам с глагольною рифмой – билет,
где казнить будут обезглаголенных нас,
эшафот – белый свет.
Умирать-восставать-распекать-растерзать,
вот таков ваш вердикт, вот таков ваш ответ,
но не в этом вам веке казнить за глаза
тет-а-тет!
«Жечь глаголом!» – о, да. Но не "рифмою жечь".
О, не надо, прошу я, с глаголом – глагол!
Это лёгкая рифма, как прут. Нужен меч,
чтобы словом разить. Побеждать, коль пришёл!
О, расцветие рифм не глагольных! Иных!
Их надёжность, бездонность, их Марсов мистраль!
Всяк поэт – о, какой это плач, крик живых!
Всяк поэт – и бессмертье, и сталь!
***
Для Руси сто веков, я скажу вам, не срок,
это жаркий костёр, что пылает во тьме.
Что во мне (до меня!). До того, как курок
возведён был, до стрел, до копья, до камней!
И до скифского лука, пищалей, секир,
всем, чем шрамы наносятся в спину, в ребро.
А из этих ранений багряных – весь мир
вырастает, и льётся поверх серебро.
А из этих ранений голубки летят,
из глубоких, колодезных зори встают.
Ей отраву дают, зло, исчадия, яд.
Русь святая в ответ: сажень правд, солнца пуд!
Кладовая моя! О, Лилейная, ты!
Для Руси сто потерь, я скажу вам, не крах.
У неё свой обмер. Свой объём высоты.
Как дитя, она космос качает в руках!
Если Пушкин – всегда! Тютчев, Лермонтов, Блок,
Римский-Корсаков, Глинка – таких легион!
Ничего ей – не время. Ничто ей – не срок.
Ничего ей – война. И проклятья вдогон.
У неё есть идея. Она же мечта:
в каждой боли дымиться сквозь пулю и штык.
Её угль, её пепел, зола, береста,
что в кленовых ковшах. Если вечность ей – миг!
В её пальцах. О, тонкие пальцы её!
О, возможность светиться и переплавлять!
Людям что? Люди молятся за бытие,
хлеб да мясо, за зрелища и за кровать!
И в иступе, испуге и в пьяном хмелю
не о царствии неба под небом вопят.
А я больше и горше Россию люблю,
если трудно ей, если торнадит Пилат.
Но не выколодовать, не сломить, не продать
на Титаник билет ей по сходной цене.
Алтари наши с нами и Божия рать.
Для Руси не огонь даже сотни огней!
И когда я скажу – не залепите рот!
И когда закричу – не содвинете мрак!
Из груди вам не выдернуть мой русский ход.
Если выдернуть, то вместе с сердцем. Вот так!
***
На моей стороне – кто, я знаю всех,
на моей стороне широка броня!
От такой беды…Мне в сугроб осесть,
подкосились ноги тогда у меня!
На моей стороне всё понятно без слов.
Со словами. Без фраз. Улыбаясь. И без.
Бусурмановы гидры
осьми голов
не пройдут сквозь наш многохваткий лес.
На моей стороне воскресает Бог,
а на вашей он много раз распят!
Искорёжен космос моих дорог,
и зияют дыры сквозь волчий взгляд!
На моей стороне никого не купить
ни за тридцать сребреников, ни динар!
И особый отсвет в ладонях нить
Ариадн оставляет всем нашим в дар.
А на вашей, на чёрной, на мутной – блуд,
