* * *
– Уедем отсюда! – умоляюще воскликнула тетушка, хватая меня за плечи.
Мы только что вышли из клиники, уличный шум и непривычно яркое солнце ошеломили меня, я была в тоске и смятении, которые мне мешали сосредоточиться на главном – как жить дальше, а думать об этом надо было уже сейчас, ибо каждый шаг вперед казался мне шагом в пропасть.
– Куда уедем? – испуганно спросила я.
– Господи, дурочка, ты же только что сама слышала, как доктор посоветовал тебе сменить обстановку! – в отчаянии вскричала тетушка, заламывая руки. – Куда? Поедем ко мне!
– В Тишинск? – удивленно переспросила я.
– Конечно, в Тишинск! Прочь из суетной Москвы, из этого Вавилона, подальше от выхлопных газов, жриц любви и извращенцев, которые здесь на каждом углу...
Тетушка моя любила высокий слог, поскольку была учительницей русского языка и литературы – и в высшей степени была оторвана от жизни, постоянно витая в каких-то романтических эмпириях. Она не замечала того, что пугало и резало глаз, но иногда приходила в ужас от самых обыкновенных вещей. Ей, скромной провинциалке, когда она приезжала в столицу, вечно мерещились жрицы любви и извращенцы, причем, насколько я могу судить, она принимала за таковых людей вполне приличных и достойных – просто следующих моде и отбросивших комплексы. В любой девушке, одетой в прозрачную блузку или эпатажное мини, она видела проститутку, а прихотливо подстриженный юноша вызывал у нее подозрения в нетрадиционных наклонностях. Настоящих извращенцев она не замечала – например, тетя однажды очень обиделась на меня, думая, что над ней шутят, когда я сообщила ей, что мой сосед с нижнего этажа отсидел пятнадцать лет за убийство.
– Как тебе не стыдно! – возопила она. – Милейший человек, профессор МГУ!
– Профессор? – удивилась я тогда. – Это он тебе сказал?
– Сказал! Мы ехали в лифте, и я спросила, не артист ли он – уж больно открытое, мужественное лицо, а он мне ответил...
– Тетя Зина, а что еще он мог тебе ответить!
И вот теперь тетя стояла передо мной и сверлила пламенным, вдохновенным взором, и, похоже, от ее желания увезти меня к себе, в Тишинск, мне было не отвертеться. «В самом деле, а почему нет? – мелькнуло в голове. – Вот и доктор посоветовал...» Я действительно собиралась куда-нибудь поехать, моя квартира в Сивцевом Вражке вызывала во мне мучительные воспоминания, последнее время я не могла жить в ней, а просто ходила из угла в угол и рыдала – потому что каждая вещь была связана с мамой, с ее любовью и ее смертью.
– В Тишинск? – повторила я вслух свою мысль. – Почему бы и нет? Только вот квартира...
– Мы не будем туда заезжать, – судорожно обняла меня тетушка, прекрасно понимая, какие чувства вызывает во мне мое обиталище – о, все, что касалось чувств, она понимала прекрасно, даже как-то чересчур остро, словно не было ничего важнее этих порывов души, этих сигналов, пробегающих по нервным окончаниям! – Потом, когда пройдет время, когда ты успокоишься... Давай сразу же на вокзал!
– Но...
– Твои вещи я захватила, уплатила за квартиру за полгода вперед! – торжествующе сообщила она. – Уж за полгода ты точно придешь в себя... Ах, деточка, мы не станем концентрироваться на постигшем нас великом горе, мы будем искать в жизни позитивное и наслаждаться природой... – Тетка явно повторяла слова моего доктора, Ян Яныча, бородатого мужчины с диким гипнотичесим взглядом, который был буквально помешан на всяких нервных патологиях. Я тоже уважала Ян Яныча, но в науку психиатрию не очень-то верила, ибо даже долгое лечение в его клинике не смогло до конца заглушить мою боль.
– Едем, – согласилась я, чем привела тетю Зину в восторг. – Тишинск так Тишинск, черт с ним...
В самом деле, я как-то не обратила внимания на то, что она приехала забирать меня из клиники с кучей свертков и сумок, которые теперь стояли возле ее ног.
Было начало апреля – какое-то странное, противоестественное время, когда вдруг замечаешь, что бесконечная зима уже кончилась и наступило почти лето. Еще две недели назад мела колючая мартовская метель и я в тяжелой цигейковой шубе бродила по больничному саду, оставляя за собой на снегу следы, а рядом шла печальная Нинель Соломоновна Боренгейм, моя соседка по палате, и говорила о том, что этот сухой крупитчатый снег ей напоминает стиральный порошок, в котором она стирала рубашки своего бывшего мужа. Вообще, на что бы ни падал взгляд печальной Нинель Соломоновны, во всем она находила нечто, что тем или иным образом напоминало ей бывшего мужа. Ян Яныч говорил, что случай Нинель Соломоновны типичен – очень многие женщины впадают в глубокую депрессию после того, как их благоверный внезапно покидает семейное гнездышко. Мысль о молоденькой сопернице была настолько невыносима моей соседке, что она едва не спятила. Истерический невроз. Правда, когда я покидала эти стены, состояние Нинель Соломоновны значительно улучшилось – она уже не находила, что ежеутренняя овсянка напоминает ей те времена, когда она самоотверженно боролась с хроническими запорами своего благоверного, а запах растущего в холле экзотического цветка – аромат одеколона, которым тот орошал свое свежевыбритое личико.
