Ко всеобщему удивлению, бабушка оказалась атеисткой. Она дико вскричала, одним прыжком забралась на стол и грозно осклабилась. Святой отец и сын Божий обошли её с двух сторон, и она завертела головой, тыча вилкой то в одну, то в другую сторону. Но разумно ли считать, что сторона может быть той или иной? Вполне вероятно, что никаких сторон вовсе и нет, а есть одна лишь самоуверенность.
Вот и бабка растерялась: вилка, святой отец и Божий сын слились в одно и взяли её в какое-то подобие кольца. Она наугад плюнула, но тут же отхватила по самое «не могу», или, как выражаются иные, получила по щам. Обескураженная, бабка прыгнула со стола на окружившую её парочку, во все стороны бросаясь дряблыми руками, которые пахли старостью и духами сирени.
Самое подходящее время, чтобы рассказать о столе. Это стол.
– Бабка! Не ты нужна нам, а меч! – возопил сын Божий.
– Врёшь! Нет у меня ничего! Я плохая! – села бабушка на песок и заплакала. День плачет, другой плачет – а слёзы всё не кончаются. Тогда кто-то из гостей вышел из-за стола и со словами «балай-балалай!» плеснул ей в лицо рюмку водки. Отец святой и Божий сын переглянулись и молча вышли во двор.
Фрол Гнездович поднялся с солидного стула и торжественно высморкался, после чего начал.
– Дамы и господа! В этот знаменательный день мы собрались здесь, чтобы отметить своё благочестие!
Бабушка-атеистка старательно слизывала с запястий водку с запахом сирени и хитрейшим образом подходила к Фролу Гнездовичу. Тот удивлённо принюхался и позвал прислугу, но век на дворе был просвещённый, посему прислуги не было. И сторон тоже. Так что бабка подходила отовсюду, причиняя гостям страшный дискомфорт: кого-то незаметно рвало в салат; Мензура, младшая дочь лейтенанта Ферштейна, родила двойню старшему сыну своему; Алла Николавна напились и склоняли причастия.
В конце концов, святой отец и Сын божий привели Бога.
– Отстань, – говорит Он, – от людей. Уходи! Я покажу тебе твою судьбу и твою совесть. Ты прозреешь и обретёшь мудрость.
– А ты меня не амманешь? – спросила бабка и подёргала Его за белую шелковистую Бороду.
Засмеялся Бог и взял бабку на колени. Животом вниз положил – и давай развлекаться. Отпускает и молвит:
– Я, бабушка, не обманываю, у меня вот справка есть! – и достаёт из святого отца справку.
Гости в это время пили чай.
– Очень вкусный печаль, сынок! – хвалила Тимофея Марковна.
– Чай, матушка, а не печаль! – басил Фрол, и присутствующие весело и угодливо хлопали указательным пальцем по правому, что называется, соплу.
– Что ты, какой чай в наши годы. – Тимофея Марковна давно потеряла мужа.
Бабка-атеистка прочитала справку, побледнела и раздулась.
– Аххх тыыыы! – шипела она. – Шшшшшарлатан!
Замахнулась бабка на Бога, а куда лупить – не знает.
– Не мир пришёл я принести, но меч! – возопил святой отец, за то получил, что называется, по щам от сына Божьего и виновато умолк.
– А правда ли, Аденоида, сегодня прекрасная погода? – конфузливо повысил голос Фрол Гнездович.
– Не могу знать, Фрол Гнездович, я там в жизни не бывала! – страстно прохрипела Аденоида. – У меня муж в госпитале.
– Знаем мы её мужей! – сварливо проскрипел старый диван.
– Уж этот знает! – подхватила юная Мадлен и захихикала, прикрывая рот с достоинством старого слуги.
Аденоида покраснела.
– Да-да, знаем мы этих мужей, хе-хе! – прокричал откуда-то сбоку пройдоха-муж Аденоиды. – Пусть скажет, где была вчера после вечерни!
Мадлен залилась детским смехом и едва не подавилась.
Бабушка-атеистка пыталась попасть вилкой по Богу или хоть по святому отцу, но выходило так себе: сколь ни махала она сухими ручонками, Бога от этого меньше не становилось. Обиделась она и хотела уйти за стол, но не было ни сторон, ни стола, ни самой бабки, ни, тем более, Бога.
Коварный план Ивана Эдуардовича
Мыша чистила над раковиной картошку, когда вдруг всё встало на свои места. Как была, в одних грязных белых трусиках и ножом с картошкой в мокрых руках, она ворвалась в шелестящий детворой и старухами двор, где уже собралась толпа: пожарные, милиция, врачи и зачем-то клоун в зелёном парике. Увидав её, он смутился и убежал обратно в подвал, волоча за собой синий мешок, в котором гремели какие-то банки.
В подвале было сыро и пахло лужами, целыми реками луж. Клоун вошёл в свою клеть, швырнув мешок в угол, и начал разоблачаться. Иван Эдуардович как раз проходил мимо его двери с полным ведром картошки и лопатой. Углядев в одном из погребов след ночной лампы, он удивился. «Надо же», – подумал он. Любопытство, как известно, не пароль, а посему Иван Эдуардович, человек с тремя средне-специальными образованиями, приподзаглянул в клеть клоуна. Тот, наклонившись над чем-то, снимал грим, иногда поднимаясь и глядя в противоположную от ночной лампы сторону.
У Ивана Эдуардовича зашевелились на голове бородавки: когда клоун делал ваткой очередной мазок по лицу, последнего не обнаруживалось, только лишь парик. Затем клоун снял и его, скинул костюм и почесал подбородок, но разглядеть последний жест было бы затруднительно: в клети словно и не было никого. Никогда. Только ночная лампа перестала, словно сама, работать и утёрла пот со лба, набивая трубку.
