Глава первая. Возврат назад
Габриэль устало вздохнула и распрямилась над столом, с ожесточением втирая кулаки в сонные глаза. Ей хотелось зевнуть, пошевельнуться, чтобы скинуть усталое оцепенение, а потом, не выбирая места, провалиться в сон и спать, пока не наступит конец света либо другое столь же значимое событие, способное её разбудить. А это событие неуклонно приближалось – на следующей неделе им предстояло сдавать экзамены. Для кого-то эти экзамены были последними в их школьной жизни. В числе выпускников были Джордан Мэллой, Питер и Пайпер; все они в недавнее время стали серьёзными и даже мрачными, по коридорам Джордан ходил с учебником в руках, а Пайпер испуганно закатывала глаза, как только при ней кто-то произносил заветные слова: «A2-Levels». Питер ни о чём не беспокоился, хотя и он, как выяснилось, с некоторых пор всё же начал готовиться к экзаменам, чем обрадовал Мелиссу и Люсинду (Люсинда становилась чрезмерно нервной и вспыльчивой, когда узнавала, что кто-то отлынивает от учёбы). Даже Габриэль пришлось принудить себя закопаться в лавину книг, поскольку она не была уверена, что сдаст все экзамены без подготовки. Но мысли её бродили далеко-далеко от повседневности, периодически застревая в труднопроходимых болотах и теряясь в дремучих лесах. Габриэль вспыхивала, когда обнаруживала, что снова пропустила вопрос учителя на уроке, или ответила друзьям совсем не то, что те хотели от неё услышать, и сжималась в комок, и закрывала голову руками, уверенная, что теперь её ложь точно откроется.
«Сколь долго я смогу скрывать от Мелиссы, что я влюблена в её опекуна? – с тревогой поинтересовалась у себя Габриэль, и на предательском, но таком нежном и желанном для неё слове „влюблена“ у неё сладко вздрогнуло сердце. – Или от собственной сестры? Мы с Ооной живём в одном доме, мы – однояйцевые близнецы, она знает меня так же хорошо, как и я знаю её. Она скоро поймёт, что я от неё что-то скрываю… и наверняка догадается, что именно. И… как мне быть тогда? Ведь они все подумают, что я извращенка… что я ненормальная, – Габриэль вцепилась себе в волосы и пару раз скорбно качнулась вперёд, падая локтями на столешницу и причиняя им глухую, расходящуюся кругами по коже боль, – даже более ненормальная, чем они. Это же действительно странно… что там странно, это безумно! С точки зрения всего нормального общества мои чувства смотрятся как слабость сумасшедшей. Но я не могу с ними ничего поделать! Я уже пыталась, так долго и так решительно пыталась от них избавиться, но у меня не вышло…» – Габриэль отпихнула в сторону учебник: заниматься у неё не было никакого желания. Она могла бы попробовать пересилить себя, но она хорошо понимала, что её разум всё равно будет виться вокруг Эстелла, воскрешать все те недолгие моменты, когда она могла видеть его и слышать его голос, пропускать у неё перед глазами старые фотографии с ним, которые уцелели в семейном альбоме благодаря тому, что на этих же фотографиях была тётя Джинни. Те снимки, на которых тёти Джинни не было, но на которых она запечатлевала Бертрама – для своего личного альбома, найденного после её смерти в её комнате под подушкой, – бабушка собственноручно порвала в клочки и сожгла в камине. Габриэль, узнав об этой истории, стала часто останавливаться возле камина, в котором погибли фотографии Эстелла, и тихонько вздыхать с глубокой и неизбывной печалью.
За стеной раздавались громкие звуки высокого детского голоса – это Оона повторяла какие-то математические алгоритмы. Габриэль легко могла представить себе, как Оона шагает медленно и важно вдоль своей комнаты, похлопывая себя по лбу закрытым учебником, часто останавливается, снимает с одной из страниц учебника большой палец, который держала там в качестве закладки, проверяет себя и вновь продолжает своё размеренное и до зубовного скрежета скучное движение взад и вперёд, от двери и до книжных шкафов, а затем – в обратном направлении. Габриэль тоже хотелось бы стать такой холодной и прилежной, как Оона, чтобы не обращать внимания на громкий голос собственных лени и отчаяния, и заниматься дальше, будто бы машина, не ведающая усталости и не подвластная ни одной изо всех многочисленных страстей человеческих. Ей хотелось бы стать такой же рассудительной, как и Люсинда, чтобы убедить не свой разум, а своё непокорное сердце в том, что её ненормальное отношение к Эстеллу не имеет никаких шансов на счастливое продолжение, и что, следовательно, ей пора перестать терзаться и бездумно надеяться. Только она не была Люсиндой, она не была Ооной. Она была Габриэль Хаэн и презирала себя за то, что она оказалась такой мягкотелой, такой непозволительно глупой.
Габриэль подняла расплывающийся от усталости и многодневного недосыпа глаза на плакаты, украшавшие её комнату. Плакатов у неё было много, и почти каждый из них – с её обожаемой рок-группой, которую она слушала, наверное, с тех самых пор, как начала готовиться к поступлению в школу. Плакаты эти были разными – маленькими и высокими, занимавшими почти всю стену, с подписями либо без них. Между них затесался один плакат, который принесла с собой Оона, да и так и оставила в комнате у Габриэль. Плакат назывался: «Звёзды Голливуда ниже тебя». Габриэль как-то повесила его к себе на стену, но потом горько об этом пожалела, так у неё не осталось места для другого, более полезного, плаката: «Звёзды Голливуда выше тебя». Габриэль была самой высокой девочкой в классе и одной из самых высоких в школе, и ей было стыдно за свой рост, словно в её силах было укоротить себя хотя бы на дюйм. Её и Оону можно было различить именно по росту: Оона, миниатюрная и хрупкая, как мама и тётя Джинни, едва ли доставала Габриэль до уровня груди, которой у Габриэль, к слову, несмотря на её пятнадцать лет, так и не было.
