Петров очень хотел на море. Когда он спал, ему снились крики чаек и шум прибоя, когда он ехал унылым серым утром на работу в старом троллейбусе, он представлял, что качается на волнах в лодке. Сидя на своем рабочем месте, он представлял, что его лицо ласкает морское солнце, а на губах оседает соленая капель синих волн.
Петров хотел на море, сколько себя помнил. Но в детстве, даже когда всех его друзей отправляли в детские лагеря, семья денег не могла найти, а лето родители предпочитали проводить в деревне, вкалывая до седьмого пота, высаживая культуры, плоды которых гнили всю зиму в подвале. А когда Петров вырос, у него все не было времени.
Институт, потом работа, появилась жена, дети, ипотека, кредиты… Всё это наваливалось на Петрова, отодвигало его мечту в какие-то дали, и он только мечтал, неистово и жадно, как и пристало всем мечтателям, когда выпадала такая возможность. Обычно пять минут, уже лежа в кровати и закрыв глаза, он представлял, что лежит в номере, в гостинице, на берегу безбрежного, до самого горизонта, моря.
Однажды Петров, по пути на работу, опустил взгляд и посмотрел на свои руки. И они неожиданно его поразили – старые, скрюченные артритом пальцы, потрескавшаяся от мороза кожа, и Петров удивленно нахмурился, вспоминая, сколько ему лет. Ведь эти руки не могли принадлежать ему, верно? Он сглотнул ставшую горькой слюну и посмотрел в окно. Серая, унылая осень окрашивала все в бледные цвета. Он медленно осознавал, что жизнь проструилась мимо него, словно песок сквозь пальцы. И вроде все как у людей было – учеба, работа, жена, дети… А сейчас у него было стойкое ощущение неправильности происходящего. Петров глубоко вздохнул и почувствовал странную, волнообразную боль в груди.
Нельзя сказать, что он не любил то, чем жил. Но кроме работы и редких поездок за город ничего интересного вспомнить не мог. Жену постоянно отправлял на отдых, а сам… Петров почувствовал, как во рту разливается горечь осознавания. Для себя он в своей жизни так и не успел ничего сделать – все в семью и все для семьи, и только для них. Разве это дело? Петров закрыл глаза и откинулся на сиденье, прикладывая ладонь к худой груди, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь эдакое – интересное, увлекательное и волнительное, но ничего на ум не приходило. Даже знакомство с будущей женой представлялось ему таким же серым и унылым, как и окружающая его действительность.
Мысли перекатывались в его голове, словно бильярдные шары. Каждую пятницу он ходил в гараж к Николаю Птышечкину – старому другу, еще школьному. А ведь у Кольки уже и голова вся седая. Неужели и у него тоже? Как же быстро проходит время…
Мысли Петрова медленно перетекли к его мечте, которую он трепетно хранил и лелеял все эти годы. Море предстало перед его мысленным взором – широкое, спокойное, солнечные лучи скользили по его глади. И Петров в самом деле ощутил солоноватый привкус на языке – невзирая на то, что дочь объясняла ему, что море совсем не соленое, но в мечте Петрова оно было именно такое. И песок белый-белый, для яркого контраста с безбрежной синевой перед ним, и очень теплый, но не обжигающий ступни, чтобы пальцами можно было зарыться. А сзади пальмы и молодая, красивая девушка, которая ему обязательно улыбнется, и у нее не будет серого и недовольно расплывшегося лица.
Петров улыбнулся себе под нос, прячась в своей мечте, словно улитка в раковину – от боли в груди, от окружающего его безразличия, от всех мелких и больших проблем. Ведь должно быть у него место, где он может отдохнуть, верно?
Троллейбус встал, скрипнув дряхлым телом, и двери открылись, выпуская спешащих людей в промозглую осень из своего теплого нутра. Кондуктор раздраженно посмотрела на единственного мужчину, который, видимо, слишком крепко уснул, и потрясла его за плечо.
– Мужчина, конечная!
Голова Петрова бессильно откинулась назад, открывая женщине бледное лицо и посиневшие губы, сложенные в мечтательную улыбку, и она испуганно шарахнулась назад.
Петров был мертв.
Женщина была высокой и раньше наверняка очень красивой. Сейчас она выглядела чрезвычайно изможденной, но сидела на стуле с идеально прямой спиной, горделиво держа подбородок. Это выдавало в ней безусловно благородную породу.
– Миссис Кригон, может быть, немного чаю? – предложил женщине мужчина, сидящий напротив нее за столом.
Комната не была большой, но очень светлой, в ней было два стула и стол, за которым они и сидели. Вся мебель была надежно прикручена к полу.
Полноватого седовласого мужчину, меняющего уже пятый десяток, звали мистер Далтон. Дождавшись согласного кивка, он налил в изящную чашечку чай из заварника, стоящего так же на столе.
– Как ваше самочувствие?
– О, спасибо, Эрик. Просто замечательно. – Женщина благосклонно улыбнулась мужчине, изящно взяв чашку и делая несколько маленьких глотков. – Спала тоже хорошо, правда, мне опять делали эти ужасные утренние уколы!
– Миссис Кригон, вы же понимаете, что это необходимая мера, иначе у вас опять будет болеть голова.
– Понимаю, но это не отменяет того, что они ужасны. – Женщина фыркнула, делая снова глоток. Далтон не обманывался этой беседой. Он уже давно работал с ней и знал все ее тайные ходы. Сейчас она во многом напоминала ребенка, и до сих пор он так и не смог добиться подробностей той ночи, после которой она стала постоянной жительницей психиатрической лечебницы имени Фридриха Пасселя.
