Читать онлайн полностью бесплатно Изяслав Винтерман - Лжевремя

Лжевремя

«Хоть на минуту мысленно присядьте…» Вот яблоко – образ узнаваемый и понятный. А что означают пол-яблока. А четверть. Многие стихи новой книги проделывают с читателем нечто похожее, предоставляя ему только часть образа в надежде, что остальное он отыщет в себе самом.

Лжевремя

Истинное время – это время творения,
время, пока стихотворение продолжается.
Только внутри него и стоит находиться.
«Снаружи падает снег, густеют сумерки,
и, в сущности, никто никого не любит…»

«Кто ночь прожил – вставать не хочет…»

Кто ночь прожил – вставать не хочет.
По горлу ветер – дверь закрой.
Ты не успел, и он грохочет
дождем, стреляет кобурой.
Он обгоняет все машины
и поворачивает вспять.
Гнёт правду ветер камышинный
под током слёз, а не 0,5,
смыкает крýгом море капель,
откатывает солнце вдаль —
где луч, как жалкий подражатель
тепла, которого не дал,
сверлит мягчеющее темя,
разогревает в горле ком.
…Неостановленное время
обвалится одним куском.

«Убивает другая жизнь, а вот эта…»

Убивает другая жизнь, а вот эта —
позволяет пожить еще
чем-то средним между зимой и летом,
между деревом и плющом;
Чем-то средним – между судьбой и долгом,
между женщиной и женой;
Тонкорунным овном и серым волком,
но в истории кружевной.

Отчасти

1

Господи, не дай мне умереть,
коли подарил земную шкуру.
Мне еще любить, еще мудреть,
мне еще искать свою Лауру!
Мне еще записывать слова,
что приходят ночью – отовсюду,
продлевая жизнь на миг ловя…
Обещаю: мучиться не буду!

2

Человек от радости не спит.
Засыпает от переживаний.
Крутит боль свою, как Вессон-Смит,
убивая с помощью названий,
для печали подобрав слова…
Радость рассчитается слонами.
А ему б проснуться – чёрта с два! —
вещими пожертвовать бы снами.

3

Ледяная пустыня вокруг.
Свет намерз вековой толщиной,
даже лунку в окне не продышишь.
Душит и отпускает… Напишешь
обо мне? – Правды нет никакой.
Только к небу прижмешься щекой,
и – теплеет, и будто не слышишь
зов пустыни ледовой – на юг!

«На яблочной диете Ева…»

На яблочной диете Ева.
Но червячок не спит внутри.
Налив хрустит, а бог разгневан:
«Послушай, а не говори —
тебе рожать детей, да в муках,
любить, но слать их на войну.
Жизнь это хитрая наука,
давай незнание верну…»
Ладонями закроет уши,
зажмурится с набитым ртом.
И голос бога – глуше, глуше,
почти невнятный обертон.

«Тяжелым цветением пахнет…»

Тяжелым цветением пахнет —
цветением ночи с тобой.
Так густо, насыщенно, так не-
возможно – что рядом любой
почувствует страхи и страсти,
бесстыдного воздуха ток.
И ветер – дыханием частым —
погонит клубы на восток.
И мы понесемся долиной —
по острым ее позвонкам.
Ты будешь водою вдоль линий
любви, проведенных по нам.

«Я видел, как стучал в стекло…»

Я видел, как стучал в стекло
и гиб наверняка.
От облаков его несла наклонная река.
А я – свободный от огня,
от цвета вод с небес.
От глаз, спешащих отогна-
ть его от гиблых мест:
не важно, суша ли оно,
железная ль вода.
Из божьих дел удалено
различие, уда-
лена немалая их часть —
нет слов и сил на них.
Стучал в стекло, так постучать
мог только ты и ник-
то другой.

«Ветер бросается на окно, весь сотрясая дом…»

Ветер бросается на окно, весь сотрясая дом.
Ужас выдавливая из нот, радующих потом.
Только что возненавидя свет и отключая слух —
ветер отыгран сто раз, спет, и наизнанку – сух.
Кто же увидел в нем дождь, снег, новых уродств боль.
Ветер бросается зол, слеп – вырвавшийся кобóльд.
Он обойдется без слов, ласк, день оборвав, связь.
Сколько бы ветром ты ни клялась, он в нашем окне увяз.

Диптих

1

Есть у нас дождик московский,
резкий, когда моросит.
Город светящийся, жесткий
диск на мгновенье висит
на волосках нервной ткани.
Светом пульсирует кровь.
Время в граненом стакане.
Грани играют любовь
к речи, пронизанной ртутью —
столбиком до сорока;
к речке – земли перепутью,
слишком земля широка;
к жизни – сухой или влажной
с вечной привязкой к местам.
Мир умирал, и не важно
что я сказал ему там,
что наливал ему – пили,
строчки какие читал.
…Если меня не любили,
значит, я сам перестал.

2

Жизнь обрастает сентябрем.
Опущен, как в театре, занавес.
Он пылен, из него бьет гром,
он поднимается – всё заново.
Так действом заправляет Зевс!
И протекает жизнь культурная.
И слезы натуральны здесь,
а кровью – ленточка пурпурная.
Пусть нету связей смысловых
у времени для каждой мелочи,
но бьются тысячи живых
в сетях дождя, плыть не умеючи,
сказать по делу, попросить,
поклясться жизнью! Третий занавес.
Московский дождик моросит:
что, мол, никто не держит зла на вас…

«Кукурузные хлопья – хрустит листва…»

Кукурузные хлопья – хрустит листва.
Дождь настроился и не ждет.
В темноте задыхается, мнет слова
и сильнее по мне идет.
Человек застывает, летит листва.
Сны в копье, пробужденья щит.
И желанье его умереть сперва
уживается с просьбой: жить!
И на фоне неба, дурного сна,
листьев, съеденных ртутной тлёй —
он грустит острей, насмотревшись на
всех, не помня, какой он злой.

«Петербургские аллеи тяжелы…»

Петербургские аллеи тяжелы.
В бой – на желтое – бросается Нева,
на рассвет, мы только ожили,
чтобы чувствовать слова;
На слова – они щемящи и кислы,
будто кофе загустел во рту.
Стену, что напротив, перекрасили,
но глаза не видят, помнят ту.
Удивляешься: как слепы и глухи́
те, кому бы слушать и смотреть.
И водой с песком – от шелухи
очищаем жизнь и даже смерть.

«Мне снились вопросы, но я не ответил…»

Мне снились вопросы, но я не ответил.
Присниться еще раз бы им.
И были в движении листья и ветви,
и небо казалось больным.
Я дальше молчать приготовился тоже,
к упрямому взгляду, как сталь.
На следующую страницу
Другие книги автора Изяслав Винтерман
Ваши рекомендации