Глава 1
Проста жизнь человеческая и немудрен ее смысл: продлить физическое существование и получить больше удовольствий. И все мы произошли от обезьяны, и нет пророков, посылаемых на землю, и жизнь наша конечна, и не будет к нам вопросов после смерти нашей. И легко шагать по отведенному тебе кусочку бытия, думая так.
***
Игорь поднялся с кровати, размышляя о странной своей привычке – по весне смотреть сны. Сны летом, осенью и зимой снились ему крайне редко. Разве что оставались в памяти какие-нибудь картинки, которые с трудом связывались воедино по смыслу. Зато весной сны звучали в голове как чья-то размеренная речь, возникали яркие и в то же время не связанные с реальностью образы. После пробуждения от такого сна в памяти оставались фразы, который всплывали в памяти спустя дни и недели – они словно жили в ней самостоятельно и сами знали, когда и для чего им проснуться. Сознание словно выносилось сном из общего потока жизни к каким-то откровениям, напитывалось ими против своей воли и возвращалось утром отяжелевшим.
Вставай, лодырит, пироги проспишь, – послышался с кухни голос бабки.
Впрочем, Игорь быстро забывал эти сны. А они возвращались уже следующей весной и почему-то самыми яркими были те из них, которые приходили ему в те ночи, когда он ночевал здесь, на окраине маленького провинциального городка в домике у своей бабушки. К ней он особенно любил приезжать каждую весну на Пасху, когда бабка отменно баловала взрослого уже внука испеченными в русской печке пирогами. Каждый год, приезжая к бабке на Пасху, он открывал глаза утром с одним и тем же радостно-тревожным ощущением: яркий свет весеннего солнца в окно, запах доставаемых из печки пирогов и память о том, что снова был сон, оставивший после себя чувство какой-то новой полученной силы и знания. Словно что-то влилось в него, и непонятно, что и зачем, просто пришло время и свершилось что-то необходимое. «Надо больше пить! Кстати, сегодня не грех – и с утра», – встряхнулся проснувшийся.
Пасха в нынешнем году была теплой – за окном солнце уже вовсю гнало траву из нагретой земли. Игорь накинул одежду, пошел за пирогами. Там бабушка Лена, полноватая бойкая старушка, схватясь одной рукой за поясницу, пробитую «прострелом» – как она звала радикулит – склонилась над столом.
– Христос воскресе, бабу! Не болей, бодрее давай у печки бегай! – приветствовал ее внук.
– Воистину воскрес! – отвечала бабка. – Я сегодня опять до солнца стала. Чего делать-то: праздник великий, да и люблю тебя, лодырита, пирогами вот кормлю.
«Я тоже тебя люблю, старая, – подумал Игорь. – Только вот вслух этого не говорю. Успею ли сказать, пока ты живая?»
Бабка замерла, затем выпрямилась, нагнулась – разогнулась, прошлась по комнате. Сделав важное лицо, она села рядом за стол рядом с уже принявшимся за очистку крашеного яйца внуком.
– Вот, Игорек, есть ведь бог-то. Сколько просила его с утра, чтоб отпустило спину, а то ведь совсем коромыслом стала. И вот ведь смотри – облегчало, хоть пляши с тобой. И отпустило–то враз…
Наверное, решил Игорь, это быстрое облегчание так подействовало на бабку: она разошлась в своей искренности, рассказывая о том, как она любила недавно умершего деда, и что сейчас ей осталось любить только его, единственного внука.
– Что делать-то, Игорек, хоть тебя, да надо любить. Не будешь любить никого – станешь злыдней, будешь только обиды свои считать да обо всех по одной мерке судить. А любишь – так и прощаешь обиды. Христос так и учил – людей любить. Наверное… – каждый год в пасхальное утро она повторяла эти слова. – А я, Игореша, с соседкой только что говорила, которая в больнице сейчас была у Ивана Григорьевича. Там в палате-то у него чего сделалось!
Игорь вспомнил, что навещал вчера бабкиного соседа в местной больнице, а уходя, уже в дверях окинул взглядом всех по-разному пострадавших обитателей «травматической» палаты. «Люди… Их всех надо любить? Наверное…» – подумал он, вспомнив бабкины слова, и сказал, обращаясь ко всем: «Ну, выздоравливайте! Май месяц – щепка на щепку лезет, а вы тут прохлаждаетесь!»
– Чего там?
– Все оздоровели! У кого чего не было – все исправилось! Медсестры сбежались – ничего не поймут, глазами и ушами хлопают. У Ивана Григорьевича рука как новая стала, от разреза один шрамик остался. Это уж он потом заметил, с самого утра-то с конфузником удивлялись, что с ним сделалось. Утром проснулся Иван Григорьевич, смотрит на конфузника, который рядом спал, и говорит: «Мужики, а Сеня-то помер!». А у того вчера морда вся распухшая была, как у хряка, и с синяком, а сегодня бледная такая и охудала. Услышал он, видно, слова эти сквозь сон и испугался, что правда это. Как заорет благим матом, сразу все на ноги вскочили, даже мужик со сломанной ногой.
– Что за конфузник, бабу?
– По конфузу на скорой в больницу приехали – башка проломлена и эти поджарены, задница, в общем. Врачи сначала думали, что его маньяк пытал какой. Оказалось, он с работы пришел, жене дал одежду промасленную и бензина банку, постирай, говорит, с бензином, так масло и отойдет. Она и постирала, а бензин в унитаз вылила, думала, что он там в воде утонет. А мужик поужинал – и на горшок, да еще газету с собой взял, покурю, думает, не спеша за делом, и почитаю. Помню, рассказывал, только, что закурил и спичку под себя бросил, а потом уж в скорой очнулся. Жена рядом ревет, хорошо, говорит, что ты у меня дверь головой вышиб, я на тебя успела трусы натянуть, пока скорая ехала. Так вот, и он выздоровел, зад свой мужикам показывал – говорят, розовенький, как у поросеночка!
