(Минск, январь)
Вчера с женой распили чек водки вечерком под маринованные грибочки, что нашли в холодильнике, который уже мой, и краковскую колбаску, купленную самостоятельно. Стали обсуждать мухоморы. Типа, что они лучше антидепрессантов, и нужно это проверить (это была моя позиция, вдохновлённая другим человеком, но тем не менее…). Поссорились. Вечер был испорчен. От злости пошёл дрочить на унитазе в сортире, который весь покрыт плиткой с морскими мотивами. Мама сделала ремонт в ванной и туалете, плитку там типа… и весь фарш.
У неё оказывается, мечта была такая, чтобы всё заебись было в этих местах санитарного назначения. По телефону говорили с ней, я покритиковал, мол, плитка в сортире – это буржуйство. А потом она умерла. Короче, в эту морскую ванную и сортир походила недели три и умерла. Мечта оказалась недолгой. Соседке сказала, когда ремонт сделала, что наконец-то в этой квартире жить хочется. А раньше не так сильно хотелось, получается… И вот я сидел в сортире этом охуительном и дрочил. Потом ещё и в ванной подрочил, под душем. Ведь не должны же пропасть труды человека. Пусть даже такие труды. Помянул, как умел.
Сегодня выпили в баре с женой. Опять разосрались. Но сегодня не буду дрочить. Нельзя ритуал в обыденность превращать.
Мать в гробу выглядела как напомаженное мясо. Лучше бы я не смотрел. Пошлая отвратительно яркая помада, которой ей нарисовали жуткую улыбку мертвеца. Волосы тоже зачем-то покрасили красным, гадким цветом. Под подбородком синеватая опухлость, как у мёртвой жабы. Синюшность в пальцах. Дурацкие православные ленточки и покрывалки – пустой, пошлый формализм похорон. Сжечь! Сжечь всё нахуй в крематории! Короновирус, закрытый гроб. Мне показали тело между моргом и машиной, которая отвезла тело в крематорий. Зачем я всё это рассказываю? Наверно, потому что мне нужно написать историю. Сейчас я всё хочу забыть. Но потом я захочу вспомнить, не всё сразу, не скопом, как сейчас, но в более спокойном ритме. Мне это нужно. Ведь я так много говорил и говорю о смерти. У меня нет права от неё отворачиваться в любых обстоятельствах. Но не сейчас.
Сейчас я купирую свой мозг, мне не нужны мысли. Пусть будет забвение. Все его заслужили, кто его желает, особенно мертвецы. Онанизм провоцирует выброс адреналина и дофамина, которые действуют, как на свинью, отупляюще. Может, это не самый плохой способ провести время. Отдать дурацкий долг памяти. Подрочить в этом охуенном морском сортире с видами огромных ракушек на стенах. Главное, самому не сдохнуть. Соседка говорила, что мать кашляла, кашляла и докашлялась. Я тоже кашляю, впрочем, как всегда. Но захотелось сделать флюорографию. Сделать тест на антитела. Не хочу умирать в этом сортире с ракушками. Это слишком нелепо. Хотя, смысла в суете немного.
Если бы даже можно было узнать сегодня, что ты умрёшь завтра, разве многое бы это изменило? Мне кажется, нет. В квартире после капитального ремонта всего дома, воет труба вентиляции, словно тут живут призраки. Никаких готических замков, но полный готический фарш. Иногда через вентиляцию отчётливо слышна гопарьская музыка, иногда крики какой-то истеричной мамаши: «Сядь! Сядь нормально! Ты что, сидеть не можешь? Ешь!» – на фоне воя ветра в трубе. И туман, и мутно-молочная мгла на небе. Это даже кайфово.
Квартира, которую раньше я разрушал с вожделением, устраивая пьянки с друзьями. Мать в ней тогда появлялась редко: работала в другом городе, в России – почти за границей! – жила в съёмной комнате… Квартира – парадоксально чужая мне теперь, ведь уже я давно живу в другом городе, в России, – с женой… Квартира, которая вряд ли станет моей, но я останусь её владельцем. Охуенная ванная и сортир.
