На сцене догорала маска…
Софитов свет расплавил яркий грим немолодой актрисы.
Он, словно воск, на платье капал красками,
Являя миру кожи серый цвет, глубокие морщины и уставшие глаза – реальность жизненной репризы.
Читала женщина стихи. Свои стихи.
То громко и надрывно, через боль и слезы – ей даже микрофон не нужен был.
То в полушепот уходя, руками, жестами, всем телом – словно для глухих…
И слышали её – любую. А грим всё так же вниз по платью плыл.
Слова картечью улетали в зал,
Шрапнелью крика достигая ложи, и падали на зрителей камнями.
В той ложе, отгороженный от всех глухой стеной, надменный критик восседал,
Всем видом говоря: – Кто эти люди все? Кто там, на сцене? Я не с вами.
Вот новый стих взлетел под потолок,
Завис на люстре и дождем эмоций рванулся вниз, по зрительским сердцам
И рикошетом ринулся на сцену, из платья бархатного вырывая клок,
Пытаясь женщину отправить к праотцам.
Актриса вздрогнула и онемела на мгновение.
От боли сморщилась, но лишь совсем чуть-чуть и продолжала с горькою улыбкой
Читать стихи. Сегодня для неё весь этот зал, весь мир и ветра дуновение,
И шторма рёв, и и тихий нежный стон, рожденный скрипкой.
Последние стихи как реквием звучали…
Актриса в платье рваном, уже без грима, обняла себя за плечи и повернулась к зрителям спиной.
Рванула платье, обнажив лопатки – и всколыхнулся изумленный зал – сквозь кожу крылышки торчали,
Они росли ежесекундно, закрывая женщину собой.
Тяжелый занавес упал, как гильотина.
Зал опустел. Последним покинул свою ложу критик, раздавленный восторгом зрителей и сказкой.
На выходе остановился у афиши, словно в галерее у картины —
На сцене догорала маска…
