Душа человеческая по Лейбницу представляет собой монаду (от греческого μόνος – «один»).
Монадой можно назвать то, что имеет отдельное бытие. Это бытие не возникает в силу сложения каких-либо частей, – ведь иначе оно не было бы самостоятельным, а являлось бы следствием существования чего-то другого. Поэтому монада проста (неразложима на составляющие). Не менее важно и другое свойство монады, состоящее в том, что её нельзя изменить извне, путём непосредственного внешнего воздействия. До сих пор часто цитируется образное высказывание Лейбница: «Монады вовсе не имеют окон, через которые что-либо могло бы войти туда или оттуда выйти»1.
Сегодня все эти рассуждения трехсотлетней давности кажутся оторванными от жизни – искусственной плоской схемой, игрой философствующего ума, не более того. Душа человеческая безмерно сложна. Существует множество моделей, представляющих устройство души. В ходу, например, психоаналитическая модель, придуманная Фрейдом, выделяющая область рационального (Я или Эго), нормативную область (Суперэго или Сверх-Я), отвечающую за нравственные принципы, и область бессознательного (Оно). Начиная с Юнга, бессознательное принято делить на индивидуальное и коллективное. И даже на противоположном психоанализу полюсе, где находится христианская антропология, также, казалось бы, говорят об отдельных частях души – разумной (словесной, мыслительной, познавательной), раздражительной (чувствующей, эмоциональной) и вожделевательной (пожелательной или деятельностной).
Также общим местом является и возможность воздействовать на другого человека. Например, прямо-таки требуется, чтобы люди были воспитанными, а что есть воспитание как не культурная обработка чужой души?
Впрочем, цели внешнего воздействия не всегда столь благородны. Методы манипуляции чужим мнением имеют далёкие исторические корни. В качестве примера можно вспомнить афинских софистов, это V-й век до Р. Х. Риторические приёмы, которым учили софисты, как раз были направлены на создание у слушателей нужного мнения, без какого бы то ни было соотнесения с истинным положением вещей. Убеждение достигалось не столько благодаря рацио, сколько вопреки ему. Но софисты – это всего лишь своего рода контрольная точка на долгом пути освоения методов манипуляции, а вовсе не отправной пункт. Начало подобных практик теряется в историческом сумраке. Зато сегодня техники манипуляции разработаны, можно сказать, в совершенстве. У всех на слуху НЛП – нейро-лингвистическое программирование. Возможно, НЛП не столь эффективно, как об этом говорят напуганные или очарованные им люди, однако, без сомнения, слово можно использовать в качестве стимула для запуска различных реакций. Более надёжный результат обеспечивает техника гипноза. Обсуждается программирование человеческого поведения с помощью химических препаратов, и не только обсуждается, – подобные препараты уже активно используются в медицине для лечения различных патологических состояний. Наконец, созданы имплантаты, которые могут вживляться в нервную систему и продуцирующие искусственные нервные импульсы. Мы уже вплотную подошли к управлению действиями человека с помощью электронных систем. Того и гляди, автономность личности человека окажется историческим атавизмом.
И всё же не стоит уподобляться Вольтеру, сделавшему из Лейбница объект для насмешек. Вольтеру показалось абсурдным определение, которое Лейбниц дал нашему миру, назвав его наилучшим из возможных миров. В романе «Кандид, или Оптимизм» Вольтер выводит эпигона философии Лейбница – некоего профессора Панглоса, который не устаёт твердить, что мы живём в лучшем из миров и всё, что ни происходит, совершается к лучшему. При этом на Панглоса обрушиваются различные неприятности. Когда его ученику, Кандиду, случайно удалось спасти своего учителя, он его спросил: «– Ну хорошо, мой дорогой Панглос, … когда вас вешали, резали, нещадно били, когда вы гребли на галерах, неужели вы продолжали считать, что все в мире к лучшему? – Я всегда был верен своему прежнему убеждению, – отвечал Панглос. – В конце концов, я ведь философ, и мне не пристало отрекаться от своих взглядов; Лейбниц не мог ошибаться, и предустановленная гармония всего прекраснее в мире, так же как полнота вселенной и невесомая материя»2. Убеждённость Вольтера в нелепости суждений Лейбница вызвана обывательской логикой. Если мы можем претерпеть то, что, очевидно, не может быть названо лучшим, то и мир, в котором это происходит, лучшим назвать никак нельзя.
Но Лейбниц придерживается не обывательской, а научной логики. Его философия в значительной степени есть функция от математики. Лейбниц создаёт умозрительное множество возможных миров, – кстати, по-видимому, о возможных мирах первым заговорил именно он. И в этом математически понимаемом множестве наш мир, то есть единственный реально существующий, неизбежно должен оказаться наилучшим. Именно это его свойство наилучшести и позволяет ему состояться – перейти из возможности в необходимость. Составив функцию, вбирающую в себя все миры, которые только возможны, мы бы увидели, что наш мир оказывается в точке верхнего, максимального экстремума по оси качества. То, что в мире наблюдается зло, то есть отклонение от мыслимого блага, не является характеристикой мира как целого. Если зло неизбежно, оно должно встречаться во всех мирах, но в нашем, лучшем мире его будет меньше всего.
