27 апреля 1682 года от Рождества Христова скончался великий государь царь и великий князь всея Великой и Малой и Белой России самодержец Федор Алексеевич, а на следующий день молоденький подьячий Разрядного приказа Савелий Егоза очинил перо, поправил уже изрядно обожженную свечу, почесал правое ухо и стал неторопливо заполнять записную книгу.
«Лета 7190-го апреля в 27 день нарекли на Российское государство в цари государя царевича и великого князя Петра Алексеевича всея России по представлении брата его великого государя царя и великого князя всея Великой и Малой и Белой России самодержца Федора Алексеевич дня в 13 часу в четверг Фоминой недели»
Затем подьячий глянул на закопченный потолок своей крохотной кельи, чихнул от внезапно засвербевшей щекотки в носу и продолжил писать.
«Того же числа целовали крест бояре и окольничие и ближние люди государю царю и великому князю Петру Алексеевичу всея Великой и Малой и Белой России самодержцу в хоромах деревянных, где великого государя не стало».
Закончил Савелий предложение, почесал пером нос, чихнул еще и задумался. Было от чего задуматься ему. Видел он это целование креста. Случай ему такой представился. На всё воля божья…. Со свитком его послали в палаты царские, а там…
Федор Алексеевич еще хрипел на смертном одре, а рядом же суетились озабоченные люди. Но не о благе болящешго заботились они, не о спасении государя российского, другое на уме у них было.
– Отходит, ведь, отходит, – бегал из угла в угол боярин Кирилл Полуэктович Нарышкин. – За патриархом скорее посылайте, за Иокимом! Где он?!
Рядом с постелью умирающего, ближе всех прочих стояли Языковы окольничий Павел Петрович с чашником Семеном Ивановичем да лекарь Ян Гутман.
– А, может, отудбит еще, государь? – еле слышно прошептал чашник, с превеликой надеждой вглядываясь в сутулую спину лекаря. – Может, а? Ян?
– Да где там, – отрешенно махнул рукой окольничий, – кончается. Ой, грехи наши тяжкие…
Чашник порывисто метнулся к окольничему и торопливо зашептал на ухо:
– Может, мы зря Нарышкину поверили? Может, Ивана – в государи-то надо? Он же старший. Против правды и обычая ведь идем. Против Бога. Боязно-то как…
– А кто ж его теперь знает, как лучше сейчас? Поздно уже…
– Ой, зря мы на Петра согласились? Ныне конь конём, а завтра, вдруг, кол колом. Как бы не вышло чего… Ой, зря… Зря… Посадят нас тобой на кол…
– Ты что, иуда, – откуда ни возьмись, появился рядом шептавшимися румяный Иван Кириллович Нарышкин, – смуту затеваешь? Да я тебя сейчас…
И вот тут кто-то застонал:
– Кончился!
И шепот тревожный зашелестел по хоромам царским:
–Господи, Господи, Господи…
А следом крик средь шелеста этого. Внезапный резкий, словно хлыста злого свист:
– Наталья! Где Наталья?! Петра сюда давай! Петра! Где ж вы все?!
Это Нарышкин Кирилла Полуэктович волновался. И движение людское от того крика пуще занялось. Засуетились людишки, забегали…
– В гроб ведь его надо положить, – сложив руки умершего на груди крестом, – причитал Семен Языков, – в гроб…
– Щас, щас, щас, – суетился рядом Нарышкин. – Наталья! Ети твою… Где ты? Скорей!
А тут на колени все разом – бух! Патриарх московский Иоаким пожаловал. Патриарх подошел к покойнику и шепотом стал читать молитву. Тихо-тихо в палатах царских стало. Только муха, не ко времени проснувшаяся, где-то возле окна жужжит да шепот молитвенный. И средь той тишины торжественной покашливание вежливое, а следом слова просящие.
– Готово всё, – сипит Кирилл Полуэктович. – Прости меня, владыка, но пора. Давай Петра на царство венчать. Не пропоздать бы…
Опять народ заволновался. К трону все взоры обернули. И Савелий, конечно же, как все… Государя нового он желал узреть, а увидел испуганного мальчишку, нахохлившегося, словно воробушек после дождя, и боязливо озирающегося вкруг себя.
– Наташка, – дергает дочь за рукав Кирилл Полуэктович, – сопли ему подотри. На царство ведь его венчать будут… Ох, Наташка…
А народ в палатах всё прибывал и прибывал. И не простой этой был народ, а из самых видных все. Молодого подьячего оттеснили к двери. Обидно, конечно, но при таком случае и у двери постоять не грех. Не каждый же день государя на царство венчают. Правда, не видно ничего от двери. Как Савелий не старался, не тянулся на цыпочки, но, кроме чьей-то спины в лохматом кафтане, рассмотреть ничего не получилось. И решил Егоза протиснуться вперед попробовать, и уж вроде щелку кое-какую разыскал, а тут крик бабский за спиной:
– Да что ж вы делаете, изверги?! Как же можно так? Что ж вы как вороны… Его ж душа еще здесь, а вы…
Савелий обернулся и увидел царевну Софью. Только не такой он её видеть привык. Всегда она была величава, и как бы торжественна, а тут… Волосы растрепаны, лицо бледное в красных пятнах, руки дрожат. Удивительное зрелище. Только подивиться вдоволь дьячку не суждено было. Подбежали к царевне Нарышкины – отец с сыновьями да окольничий Павел Языков, аки псы сторожевые…
– Ты это, Софьюшка, того, – оттеснял Кирилл Полуэктович рассерженную Софью к порогу, – по завету мы всё делаем. По завету Федора Алексеевича. Не серчай, Софья… Не серчай… Последние слова его были, чтоб Петра на царство… Сам распорядился… Вон, Языкова спроси. Он тебе всю правду скажет. Ты скажи ей Языков, скажи. Чему бывать, того не миновать. Не серчай. Какой из Ивана царь? Сама знаешь… Языкова спроси, Языкова… Чего молчишь, Языков?
