Мать принялась будить Ваньку, как всегда, затемно, еще радио не говорило.
– Вставай, сынок! За хлебом пора… – Она тронула сына за худенькое плечо – мосолыжки и через ватное одеяло прощупывались ощутимо. – Я корову подоила…
Сквозь сладкую дрему Ванька уловил только конец мамкиной фразы. Значит, стакан парного молока на столе уже дожидается. Но вылезать из-под угретого одеяла в январскую утреннюю настылость старой бревенчатой избы сегодня особенно не хотелось. Он словно заныривал обратно в прерванный сон, перед глазами мелькали разноцветные видения.
– Ваня, ну!.. Клавка говорила, что сегодня тридцать буханок белого завезут. Может, успеешь, а? Подымайся…
В голосе матери звучала надежда. Ванька и в полусне сообразил, что нежиться не время, раз Клавка-продавщица выдала такую секретную новость. Обычно в сельпо по утрам привозили из пекарни сотню буханок черного хлеба, а вдобавок и десяток-другой булок белого. При дневной норме отпуска – один кэгэ в руки – такого количества обычно хватало – если, конечно, не набегут по двое, по трое из соседних домов. Ну а белый хлеб – это как награда самым первым. Хочешь полакомиться – не спи сусликом.
Ванька высунул наружу конопатую курносинку, унюхал струящийся от печки кисловатый запах гревшихся валенок. Это мамка нарочно готовит их к походу за хлебом. Пока туда-сюда сходишь, в очереди проторчишь на морозе – пусть запасаются домашним теплом. В тусклом желтоватом свете электролампочки, висевшей в кухонной клетушке, разглядел мать, закутанную в шалюшку, завязанную крест-накрест сзади на поясе. После операции врачи советовали ей беречься, не простывать. Мамка шуровала в печке кочергой, на ее наклоненном покрасневшем лице отражались блики невидимого Ваньке пламени.
Подросток спустил ноги с кровати и тут же поджал их, скрючив пальцы. С пола несло ледяной холодрыгой. Хотя в печке потрескивали разгоравшиеся поленья, настоящего тепла ждать полчаса, не меньше. Пощелкивая зубами, шустро доскакал до печки в одних трусах и майке. Плюхнулся на бабушкин сундук, потревожив свернувшегося калачиком рыжего кота Мурсика. Здесь же на припечке набиралась тепла его одежонка. Быстренько натянул штаны, нырнул головой в рубашку. Ерзая на сундуке, намотал сухие портянки и сунул ноги в валенки. И уже после всего обнаружил, что позабыл натянуть носки – они лежали в самом уголке припечка незаметным в полумраке комочком. Но переобуваться не стал – и так сойдет, махнул он рукой. А носки прибрал, чтобы мамка не увидела, иначе заругает. Мурашки, бегавшие по телу, куда-то попрятались, да и расшевелился он уже, согнал гусиную кожу.
Со скрипом растворилась дверь, и из сеней, в клубах холодного пара, сутулясь, вошел отец с охапкой дров. Постучал заснеженными валенками нога об ногу. С грохотом свалил поленья на жестяной припечек. Таким манером он по-своему добуживал сына. По утрам у бати хлопот полон рот: и дров нарубить, и воды из колодца натаскать в бочку, в стайке у коровы Зойки почистить, в ясли сена свежего подбросить. Да мало ли чего на деревенском подворье требует мужицких рук, знай поворачивайся. Пока уйдет к себе в МТС трактора ремонтировать – нагорбатится дома по хозяйству.
Отец веником-голиком обмел дочиста растоптанные обсоюзенные валенки. Затем снял шапку, смахнул с нее снежный куржак в сторону двери и положил на полку над вешалкой. Под конец снял старенькую, с ватными потыками, телогрейку, тряхнул ее у порога. Энергично растер ладонями побелевшие щеки, содрал ледяные сосульки с обвислых усов, глухо покашлял в кулак, надсаживаясь до грудного хрипа.
– Ну что там наш мужик, Ульяна? – поинтересовался у хлопотавшей возле плиты жены.
Но Ванька уже сам топотил к столу, прямиком к стакану с парным пенистым молоком. Мать только кончила процеживать утренний удой сквозь марлю, в ноздреватой пене торчали желтые пшеничные соломинки, всегда невесть как попадавшие из подстилки в ведро. Зойка по яловости давала всего литра полтора за раз. Только-только хватало кашу сварить да оставить маслица попахтать раз в неделю. Так что молочко обычно шло на забелку чая, а тут вот мать расщедрилась на парное.
Ванька ухватил теплый стакан, вмиг приятно согревший ладошку. Отец Данила Матвеич одобрительно крякнул, узрев подобную разворотливость отпрыска.
Но тут подала голос мать:
– А зубы чистить да умываться за тебя кто будет?
Спорить с мамкой бесполезно. Ванька осторожно вернул стакан на место, зачерпнул ковшиком из чугунка на плите едва степлившейся воды. Налил в жестяной умывальник, висевший прямо в углу, над тазиком на табуретке. Клацнул пару раз по примерзшему соску, буркнув про себя: «Небось, сами-то не умывались, вон как пристыл сосок-то…» Намочил зубную щетку, потыкал в коробочку с порошком и десяток раз ерзанул по зубам. Побрякал соском умывальника пуще для вида, только глаза намочил. Утерся висевшим рядом на гвозде вафельным деручим полотенцем.
Теперь и молока попить можно. Мать припасла сыну на утро остаток вчерашнего хлеба. Сохранный черный ломоть был невелик, колюче царапнул язык при первом сухом прикусе. Ванька запил его сладящим молоком и мыкнул по-телячьи от удовольствия будущей сытости и входящего в пузцо съестного тепла.
