Читать онлайн полностью бесплатно Дмитрий Барабаш - Лефортово и другие

Лефортово и другие

«Лефортово и другие» – пятая книга автора. В ней собраны большие поэтические произведения. Основа книги – поэма «Лефортово». О Москве, истории России, тюрьме, месте мыслителя во времени и социальной среде.

Редактор Адель Барабаш


© Дмитрий Барабаш, 2023


ISBN 978-5-0060-4935-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЛЕФОРТОВО

I. Хиромантия

Если гадать по ладони правой руки,
положив на неё Москву,
то у ложбинки под большим пальцем —
стечение важных линий,
определяющих продолжительность жизни,
женитьбу, судьбу,
рисующих кресты, треугольники, звёзды,
хвост павлиньих возможностей
из-под большого пальца, показывающего ништяк.
В той ложбинке – Таганка,
Андроников, доски Рублёва,
и выше, по жилке —
лефортовских тополей вороньи гнёзда,
лохматые гнёзда на звёздах,
почти не касаясь ветвей.
Москва, как перчатка лайковой кожи
с подкладкой из красного бархата,
не согревает руку январской ночью.
Большая Коммунистическая,
Товарищеский переулок,
Малые Каменщики, архивы НКВД
в чугунных воротах храма,
на площади – казино, оно же джаз-клуб,
Высоцкого несут по Садовому,
из-под моста
выползают человеческие тысяченожки,
Котельническая высотка свистит у виска
мотивчик из Визбора, Галича, Градского.
Спичечный коробок синагоги, лезвие Яузы,
носовой платок,
одурманенный бульварным жасмином,
сигареты в другом кармане —
Мальборо или тонкий More.
В баре у театра
в коктейле плещется Аравийское море.
Эскалатор спускается в преисподнюю
по трубке, по мрамору, по полировке,
из которой пылающие губки сосут
сукровицу с ликёром.
Церкви отряхивали перышки, золотились по новой.
Я любил Таганку из горлышка. Голой
холодной бутылкой розового вермута.
Где она вера та?
Красным язычком высовывается изо рта
двуглавого беркута,
кремлёвского сокола, леденцового петушка?
Трёхпалая баранья варежка
с указательным на крючке,
завиток гостиницы Россия щёлкает косточкой,
выворачивая сухожилие.
Справа, в непроглядной нежности
прячется Старая площадь.
Там, в закрытом ЦеКовском ряду
торгуют запрещёнными книгами по спецпропускам,
ноябрями выставляют оцепление,
ловят полами шинелей вьюгу,
которая навывает Визбора, Галича, Градского,
вяжет узорчики шёлковой ниткой,
свистя в лафетные дырочки под гробами,
листья шелестят,
на глазах истлевая до чёрных стеблей,
до лефортовских тополей,
закинувших вороньи гнёзда в звёздное небо.
Кремлёвские соколы зорко следят
за крикливыми стаями,
не позволяя спускаться в границы режима.

II. Оглянись

Так вот, мельком, прожив одну жизнь молодым
до какой-нибудь старости,
оглянешься оттуда туда, где как будто бы молод,
и кивнёшь себе вновь,
будто знаешь, что будет и было,
и оттуда себе подмигнёшь с неуклюжей печалью.
И поди разберись кто ты, где ты, в какие эпохи,
что ты видишь насквозь, что пронзает тебя
от рожденья до смерти,
и обратно от смерти к рожденью,
и снова пронзает тебя.
Где ты молод, где стар,
где ты весел, где грустен, печален,
где влюблён, где обманут,
где пьян, где предательски трезв.
И натянешь Москву, как перчатку на девичью ручку
и пытаешься снова холодным дыханьем согреть.
Красный бархат шершав и назойлив,
как и память о байковом прошлом,
пальцем водишь и водишь
по тем же знакомым местам,
на себя озираясь,
себе представляешься пошлым,
и от взгляда оттуда
пытаешься спрятаться сам.

III. Воронообожаемый

Отец сетовал, что его обожают вороны.
Пойдёт прогуляться с дамой в тени тополей,
так они обязательно насрут
на фуражку или погоны —
счастливили, бля, безжалостно,
что в Киеве, что в Москве или опальном Оше.
Потому, подходя к ветвистым деревьям,
он грозно кашлял, хохотал, хлопал в ладоши.
Они взлетали. Кружили над ним и над ней.
И прицельно серили, знать, чтобы водились гроши.
Отец был жизнелюбив и радостен неспроста.
Его пометили белым серой эпохи каркающие гады.
Когда он умер, его награды
я продал нумизматам
около таганского моста,
чтобы дотянуть до следующей зарплаты.

IV. Москварек

Под мостом таксопарк,
где и в сухой закон, и в промозглую скуку ночь,
можно белой купить у водил за червонец драный.
А Москва-река – огромадный живой крокодил,
под Кремлёвской набережной
шевелит пупырчатой кожей.
Хищный гад ползёт,
вихляя ленивым на вид хвостом,
в фонарях двоится, Лужники огибает нежно.
Ничего не подозревая влюблённые парочки
целуются у реки.
Целовался когда-то и я
в гормональном бреду, конечно,
чтоб зачать себя же, ха, и снова ему скормить,
любоваться речкой, мраком ея упиться,
то шерстить по суше, то в жиже болотной плыть,
то собой притворяться, то с земноводным свыться.
Крокодилы, вы скажете, в наших краях не живут,
от морозов мрут в ильичовых горах
и от страха дохнут в виссарионовых чащах…
Милой сердцу отчизне вечно пророки лгут,
но как же мерзавцы врут безупречно,
лучше, чем настоящее.
Наша, признаться, самая,
из выпавших мне земель,
напитками цвета радуг,
ласками асфальтовых осязаний,
жаром пустых побед,
мелом святых Емель,
грузом хмельных планид,
трепетом притязаний.
Алчущий неба спрут.
Щупальца шарят в бездне…
Как тут пророки врут —
верится, хоть ты тресни!

V. Свинья и жёлудь

Здесь гармонично всё: и жёлудь, и свинья;
работа и семья; Ромео и Джульетта;
и море, и Гомер.
Нет спичек в коробке. Так что же в нём гремит?!
Тряси и слушай страшные секреты.
Встречал ли ты свинью хоть раз в тени дубрав?
Средь вековых стволов бродил один по воле?
Живую гладил фрю?
Прикуривал от спички на ветру?
Да, были свиньи в наше время.
Не то, что нынешнее племя…
Теперь у каждой свиньи —
отдельный апартамент с гаджетом.


Другие книги автора Дмитрий Барабаш
Ваши рекомендации