Посвящается Кошелевой Софии Ивановне
Так будет каждому по вере —
небесный дом и брачный пир,
и по одежде будет мера,
духовный свет, душевный мир.
Кладбища России, как вас много, и все разные. В одном схожесть: испокон веков наши предки для успения выбирали чистое, возвышенное и открытое солнцу место, ибо понимали, что здесь последняя ступень нашего земного бытия и первая к тому, кто создал наш мир, где хранят память о прошлом. Ушедшие в небытие жили с надеждой, что на их прах не упадет тень гроба последующего поколения, что они никогда не будут потревожены разочарованием потомков в их веке, не будут снесены их надгробия в угоды новым государственным потрясениям. Кладбище – суть-то «клад». Или, погост – опять же «погостить». А схоронить – всё тоже: сохранить что-то близкое, дорогое и необъятное.
А посадил ли ты цветы на могиле близкого своего? Сделал ли так, чтобы памяти ушедшего было уютно? А помолился ли ты о его грешной душе? Дал ли упокоение для вечной жизни? Камни надгробий над нашими потомками— это ступени в твое будущее.
РАСПЯТАЯ ПАМЯТЬ
Возвращаясь на исходе дня из командировки из Горного Алтая, на въезде в Бийск я решил «проведать» могилу своего деда Ивана. Оставив машину на обочине Чуйского тракта и обходя бугорки могил, памятники и покосившиеся кресты, вдруг услышал тихий, еле различимый с приговорами плач. Были в этом плаче какие-то особые рвущие душу звуки. Эти звуки напомнили мне погребальную песню, которую я слышал в детстве. Плач, песнопение, напутствие, уходящим в небытие, что их помнят, чтят и любят, и надеются на встречу на небесах. Плач был без надрыва, вскриков, как бы перекатом вместе с закатом солнца уходил за горизонт к дальнему лесу, едва различимому с горы, насыщая миром и покоем последний приют жизни человека.
Обойдя заросли боярышника и оказавшись перед небольшой поляной, я онемел от увиденного. Кто-то ради упокоения лишь одного своего родственника, словно бульдозером, снес всю память о других захоронениях на этом месте. Кресты, памятники, дерн с могильных холмов, оградки, венки – всё это, безжалостно вырванное с десятка могил, было безобразно свалено в одну кучу.
Новая, стальная, излишне высокая остроконечная стена железного частокола словно проводила границу между нелюдским кощунством и надругательством над обычаями, традициями христиан. Посередине этой металлической клетки возвышался огромный, не памятник, а какой-то уродливый мраморный постамент, отдающий холодом угрюмости, безвкусицей и попранием православных символов об умершем человеке. Разбросанные за этой массивной, неприступной оградой бутылки, банки из-под спиртного и другой мусор не поминок, а «пиршенства» неизвестных, говорили о нулевой морали тех, кто совершил этот вандализм. Даже взгляд с фотографии почившего в этой крепости, ещё молодого, мужчины, как бы с тоскою и упреком созерцал последствия нелюдского отношения к уже вечным своим соседям по несчастью.
И посреди этого хаоса опрятно одетая женщина преклонного возраста пыталась собрать то, что осталось от когда-то ухоженного места памяти о близком человеке. Красоту, статность, молодость, теплоту, доброту души не тронули невзгоды и трудности прожитых лет. Со вкусом уложенные волнистые волосы, плавный изгиб ещё темным бровей, пушистые ресницы, когда-то полнокровные чувственные губы не вызывали сожаления к её возрасту. И ещё глаза с необычной синевой, в них хотелось смотреть, разгадать причину их покоя, притяжения, глубины мысли. Как бы упреждая мою неловкость и растерянность, она первой начала разговор. Подтвердив моё предположение, что похоронен «новый русский», некий «бизнесмен», зверски убитый своими же подельниками, она тихим приятным голосом сказала:
– Жаль мне этих людей за их грех, не ведают о проклятии и возмездии. Нет, не от меня, Боже, упаси желать им плохого. Как меня в жизни не било, но так горько мне впервые. Они ведь и оградку с могилы моего мужа снесли, а там и для меня место было. Да Бог с ними, душой-то я и после смерти всегда с ним буду.
