Над моей головой опять прокатился шарик.
Такой ясный отчётливый звук. Стеклянный шарик, покатившийся из одного угла в другой угол.
А потом он покатился обратно. Не отскочив от стенки, нет. Он подождал, словно, поймав, его подержали какое-то время чьи-то руки. И отправили назад, той же дорогой. Вновь лёгкая пауза… И вот он вновь гремит, перекатываясь и сияя, возможно, в подглядывающих за ним сквозь окно лучах…
Будто двое время от времени играли в такую незатейливую игру. Занимались своими делами, читали, быть может, или смотрели негромко телевизор – а потом снова вспоминали про этот свой манящий стеклянный шарик и становились (угрюмо?.. с улыбками?..) друг против друга.
Только вот я совершенно точно знала, что надо мной никто не живёт. Уже целый год не живёт. Что там совершенно точно никого нет. Совершенно. Точно.
Но вот над моей головой опять прокатился шарик.
И опять.
Маргарита Степановна всегда была для меня «ну очень странной бабушкой с пятого этажа». Когда я играла в песочнице, она грела под солнцем больные ноги, сидя на ближайшей скамейке. Когда я училась кататься на велосипеде, шаркала в магазин, вечно в одном и том же пальто самого что ни на есть неаппетитного цвета. Когда из дома навсегда уходил мой отец, она стояла у крыльца и зачем-то махала ему платком на прощанье, бормоча вслед что-то неслышное.
Она просто была – а потом однажды её не стало.
Но перед этим мы неожиданно познакомились плотнее.
Лёшка не был моим парнем. По крайней мере, мне тогда так казалось. Как говорят взрослые, «мы не афишировали своих отношений». И не придумали ничего другого, как целоваться взасос в лифте, который раз за разом то поднимался до последнего этажа, то опускался до второго (на первом нас бы точно перехватили). Конечно, нам то и дело мешали желающие прокатиться жильцы, но ощущая всем телом, что лифт вот-вот сейчас остановится, а двери его откроются, мы неизменно успевали разлететься в стороны и с максимальной убедительностью изобразить полнейшее равнодушие к своему случайному, конечно, попутчику. И никому до нас не было никакого дела.
Пока в какой-то день лифт предательски не замер на пятом этаже так неожиданно и тихо, что мы ничего не заметили. Быть может, в этом и не было ничего удивительного: похоже, мы тогда действительно слегка увлеклись. И вот дверцы открылись – и она всё увидела.
Там, конечно, не было такого вот «всё», от которого упала бы в обморок моя привыкшая ко многому маман. Скандала бы наверняка не случилось, ничего серьёзного. Но мне ещё не было пятнадцати – и я даже не хотела этого проверять.
В тот момент я просто покрылась краской – и отошла от Лёшки, отодвинув его и забыв в результате навеки. Мы молча спустились вниз, она молча вышла – и как-то так очутилось, что я вышла следом. И даже пошла вслед за ней. Дошла с ней до киоска с хлебом, затем до овощей, а потом вдруг поняла, что несу её сумки – и мы уже возвращаемся к дому.
Войдя впервые в её квартиру на пятом этаже, я разулась, отнесла всю поклажу на кухню (благо та была ровно там же, где и наша), вернулась, обулась и вышла, защёлкнув за собой дверь. За всё это время мы не обмолвились ни словечком, потому что я разучилась говорить. Я не смотрела по сторонам, потому что я разучилась видеть. Я не слышала вообще ничего, потому что я разучилась слышать. Но с того дня всё это повторялось в точности едва ли не ежедневно – и я никогда не смогу объяснить почему.
