Антиутопия
Он был дельфином, вредным, святым, саксофонистом. Потомок Чингисхана и бога Ярилы. Корабел, чернокнижник, гейзеропоклонник.
У него был перебитый боксёрский нос, походка балетного танцора, руки мясника и вокруг рыжих, безумно-наглых жреческих зрачков – сладчайшая радужка глаз одалиски – жемчужины гарема.
Помимо всего этого он был ещё и сволочью.
Я была его третьей женой. Я – Джейн Сеймур и старая карга. Вас это не касается, но мы даже были счастливы. Целых два дня. Потом прошло.
Сообщаю подробности. Проживаю в городе Крылатый Острог. Несколько после смерти. То есть померла как-то раз, да так и оставила.
Ах да, город.
Поначалу: воздушная Венеция, лабиринт ветра. Дощатые песочницы и вороньи гнёзда – в родстве и соседстве. Не трамваи – лифты. Не переулки – этажи. Горные реки стрекочут по подоконникам, козьи тропы – на карнизах, клумбы – на сваях, как эскимо на палочках. Танцплощадки в гондолах под воздушными шарами. Мёртвых хоронят прямо в облака, прямо в святые.
Над городом парят бродячие собаки, порхает у самых губ перелётный мусор, на зиму его в жаркие страны несёт, окольцованного.
Лестницы брошены в провал, как лассо. И мосты – бамбуковые, бронзовые, дождевые – вонзаются в спины зданий, как предательский нож.
Весь город – сплошные корабельные снасти. Наш дом – на самом верху, как корзина вперёдсмотрящего на каравелле Колумба.
Город – Околонебо. Город – призрак будущего. Стреноженный скиталец. Город – предвестье. Летучий Голландец поднебесья, пророчествующий гибель всем, кто не достиг его высот, но одинокий, как перст Божий.
* * *
– Ты хочешь мне рассказать что-нибудь, ты, которая моё «ты»?
– Да, очень хочу, но не знаю что.
– Миленькая, может тебе запить? Или повеситься? Что ж так мучиться?
– Да кто сказал. Я просто поболтать хотела. Ведь: необитаемый остров, а не мир вокруг. А может, я сама необитаема. Безлюдна. Степь да степь.
– Лапочка, полоумная, что ж ты бесишься? Что тебе с собой делить, что ты на себя взъелась? Виноват всегда крайний, стрелочник, а ты при чём?
– Стоп. А может, я псих? Вот так да: одним своим «я» я давно сдохла. Другое – сошло с ума.
* * *
Я голоса слышу. Они визжат, блефуют, притворяются, будто знают всё.
Трепло они все, эти голоса потусторонние.
Изо всех них только эта стерва. Она в мои дела не суётся, не пичкает дурацкими пророчествами, не виляет, не бражничает.
Мы с ней, со стервой, живём душа в душу. Она насаждает сад моего отчаянья.
Стерва-богаделочка. Жалеет меня. Нянчит.
– За что?
Отчаянье – не повод для жалости и не призыв к ней. Отчаянье – форма существования, как и счастье. Конечно, я мёртвая и ненавижу. Но с кем не случалось.
Впрочем, мои отношения со стервой слишком интимны. Довольно о ней.
* * *
Меня зовут Гадёныш. – Кто я? – Дом. Где-то ведь был у меня. Кто-то меня родил, хотел как лучше. – Не помню ничего.
Пристаю к стерве внутри меня: как хоть выглядела?
И она рассказывает сказку про меня:
– Были алые волосы, пышные, как цветок клевера, глаза Кончаковны, но того оттенка, что имеют цветные сны. Высокая, лживая, с лихорадкой на губе, а губы – цвета волчьей ягоды. Между пальцами – чешуйчатые перепонки. То ли ископаемое пресмыкающееся, то ли русалка в проказе. – Гадёныш.
* * *
Но я – пусть себе. Скучно.
А вот я прошу:
– Стерва, стерва, расскажи мне сказку про него.
И тут начинается.
То его зачали ведьма и доблестный разведчик, выполнявший ответственное задание в потустороннем мире. То это плод неравной любви инфанты и экскаваторщика. То алкогольное зачатие уборщицы общественных туалетов и профессора, доктора философских наук.
* * *
Он умел понимать язык птиц и зверей, язык камней. Он умел и развязывать им языки.
Он торговал рабами и дельтапланами и путешествовал за золотом в страну Пунт.
Работал на барахолке крупье, вышибалой в баре, банщиком в холодильнике, шпагоглотателем, расклейщиком афиш, оплёванным пророком.
Конец ознакомительного фрагмента.
