«Меня зовут Тамара. Мне 9 лет.
У меня есть бабушка Марфа. Она очень добрая, но всегда плачет из-за тяжёлой жизни.
Сегодня, 30 апреля 1935 года, мы посадили картошку. Бабушка Марфа картошку не помогает сажать.
– Уж этого, – говорит она, – позвольте мне не делать.
Папа ей позволяет, но ворчит:
– Мама Марфа, нет больше у вас слуг. Забудьте уже о них.
Бабушка грозит ему своим длинным пальцем, а потом обиженно надувает губы.
Ещё у меня есть брат Сенька. Он очень маленький и кривоногий. Мальчишки на улице между его ног гоняют мяч и смеются.
Сенька не обижается. Он не понимает, что над ним измываются. Я мальчишкам тем уже говорила, чтобы брата не трогали. А папа меня отругал за это. Мол, Сенька должен сам за себя заступаться. А Сенька только смеётся и за мячиком бегает.
Бабушка не разрешает мне гулять. Говорит, что я так могу запятнать своё происхождение. Она учит меня вышивать и пользоваться приборами, которые успела спрятать за пазуху, когда ночью нас выгнали из родного дома.
Я это знаю только по рассказам мамы. Кушает бабушка в одиночестве. Всё ест одной серебряной ложкой. Она закрывает дверь на ключ, меня или маму выгоняет, чтобы сторожили. А вдруг кто-то придёт и заметит серебро. Тогда нам всем несдобровать.
А все остальные приборы она прячет в погребе и вытаскивает их оттуда, когда в последний четверг месяца делает уборку в доме. После она накрывает на стол, занавешивает окна и приглашает всю семью.
Мама приборами пользуется умело. Я только учусь. А папа не хочет учиться. Он ест большой железной ложкой и некрасиво хлюпает ртом. Бабушка раньше ругала его. Теперь просто закатывает глаза и продолжает меня учить.
Мой папа – ПРОЛЕТАРИАТ. Так его называет бабушка. Она всегда над ним насмехается. А ещё говорит, что моя мама глупа, как коза, раз вышла замуж за папу.
А коза у нас есть, но она очень умная. Отзывается на свою кличку, сама уходит на пастбище и возвращается домой. Поэтому считаю бабушкины обвинения несправедливыми.
Один раз в месяц мы с бабушкой ходим на речку. Бабушка полощет в ней свои простыни. Раньше она делала это для всей семьи. Но руки стали слабеть, поэтому она только со своими ходит, а остальное мама стирает в бочке, что стоит рядом с крыльцом.
В школу я не хожу. А моя подруга Варя говорит, что там жуть как интересно. Но ни папа, ни мама мне туда не разрешают. Я вырасту и сама пойду в школу. И пусть я буду старше всех. Меня это не пугает».
Высокий черноволосый мужчина закончил читать. Бросил дневник на стол.
– Что ты будешь с ними делать, Пётр Александрович? Это же статья… Серебро… Ненависть к власти и её устоям. «Пролетариат» этот тоже замечен в нехороших делах. Слышал я, как он с кем-то шептался о тюке сена, что лежит сейчас на дальнем поле. Я ведь его специально оставил на живца. Вот приносят мне отовсюду сплетни. Кто украдёт первым, я не знаю. Но премия нас ждёт большая. Ох какая большая…
Пётр Александрович взял со стола дневник Тамары, полистал его, промолвил:
– Целый роман написала девчонка! Ну даёт… А чего ты ещё не почитал?
– А зачем? Факт преступления есть. Можно хоть сейчас идти и изымать серебро. Бабку в тюрьму, остальных на поселение в разные места. Девчонку и пацана в городской детский дом. А остальное пусть изучают следователи. Это их работа.
Пётр Александрович встал, подошёл к говорившему, положил руку на его плечо, похлопал и произнёс:
– Ген… Давай забудем о дневнике… Давай он сгорит к чертям…
– Хех, – высокий мужчина усмехнулся.
– Ну ты же знаешь, как я Настю… – Пётр Александрович закашлялся.
– Знаю, вот поэтому пришёл сначала к тебе. Но, прости, брат, поступить иначе не могу. С меня три шкуры сдерут. Что тебе эта Настя? Вон доярка Зинка с тебя глаз не сводит. А у Настасьи и муж, и дочь, и сын, и мать, ненавидящая нашу власть.
– Ген… Давай забудем, прошу тебя.
– Да чёрт с тобой, забывай! Давай хотя бы козу изымем, чтобы отстали от нас. План мы не выполняем, Петя!
– Не надо и козу. Давай я свою отдам. Забирай у меня всё, а её семью оставь.
Геннадий Ефимович намотал на палец свой длинный ус, задумчиво посмотрел на Петра Александровича и произнёс:
– И что, ты теперь всю жизнь в её сторону смотреть будешь и молчать? Тебе же это на руку: мать в тюрьму, мужа на поселение, а Настасью в город и под себя. Думаешь, она не согласится?
– Ты с ума сошёл? Как под себя? Она что, вещь какая-то? Она любить меня должна, ценить, ждать. А сейчас она чужая. Но есть надежда, что заметит меня.
– Надежда только на этот дневник! – Геннадий Ефимович повысил голос. – Ей-богу, молодишься тут, чай, не шестнадцать лет. Тридцать с хвостиком, а ты всё одинок. Бабы ему не те! Не буду я их защищать, пиши протокол, пойдём вдвоём к ним!
Пётр Александрович подошёл к столу, вытащил револьвер и нацелился на Геннадия.
Тот поднял руки, попятился к двери и стал бормотать:
– Да ладно тебе, ладно, нет дневника и не было. И серебра у них нет. Буду я ещё из-за какой-то бабы друга сердечного терять. Это я так, нервишки пощекотать. Больно скучно живём.
