Девочка обнимала за шею отца и так горько плакала, что вызывала сочувствие всех пассажиров вагона. Мать сидела рядом и тихо успокаивала ее. Ей было года три, и она беспрестанно повторяла одни и те же слова: «Мамочка и папочка, не отдавайте меня чужим тетям! Я буду очень-очень вас слушаться! Не отдавайте меня, я люблю вас.». У отца по щекам текли слезы, и он не мог сказать ни слова, только еще крепче прижимал к себе дочку. Это была я. Даже сейчас, по прошествии многих лет эта картина разрывает мне душу. А тогда …
Меня привезли в большое казенное здание. Маме дали детское белье белого цвета, она отдала тётям какие-то бумаги и стала меня переодевать. Одежда была чужой и холодной. Чувствуя, что сейчас произойдёт что-то страшное, я вцепилась в маму. Изо всех сил обняла её за шею и умоляла уехать обратно домой. С силой меня оторвали от родного человека. Чужая тётя в холодном белом халате взяла меня на руки и унесла за стеклянную дверь. А я смотрела только туда, где остались родные мне люди. Мне казалось, что всё это сейчас кончится, что откроется, ставшая враждебной для меня дверь, и я снова буду в объятиях моих милых родителей. А они, бедные, смотрели на меня сквозь застеклённый барьер и оба рыдали. Но тут тётя махнула им рукой, давая знак, чтобы они ушли. А мы оказались в большом помещении. В комнате было много железных коек с бортиками, которые стояли в два ряда. В одном углу находился большой черный рояль. У стены стоял шкаф с игрушками и около него стол. Все было белым. Белые стены, потолок, белые шторы на окнах, белые кровати, чужие тети и дяди в белых халатах и шапочках. Только рояль выделялся черным пятном на этой белизне. Комнату называли палатой.
Меня положили в свободную кроватку и сказали, что с этого времени мне нельзя вставать. Нельзя было не только ходить, но даже сидеть, даже поворачиваться на бок. Я ничего не понимала. Почему меня здесь оставили папа и мама. Почему мне нельзя ходить, когда я не могла усидеть на одном месте ни минуты, почему меня окружает все чужое?
Мое бедное сердечко разрывалось на части, душа моя рыдала от горя. Все мое существо вдруг обратилось в комочек протеста. Я стала кричать, нет – орать во все горло! Сначала меня успокаивали, уговаривали, приводили в пример детей, которые лежали на койках и внимательно следили за мной. Потом всем это надоело, и они оставили меня в покое. Я охрипла, но не успокоилась. С головой залезла под одеяло и плакала там. А перед глазами у меня стояли мои родные мама и папа.
Когда настало время обеда, стали разносить еду. Каждому ребёнку на грудь постилали полотенце, ставили на него чашку с супом и давали ложку. Дети ловко управлялись с обедом, не обливаясь ни супом, ни компотом. А у меня пропал аппетит. Все мои мысли были дома. Горькие слёзы заменяли мне обед, и ужин, и завтрак. Воспитатель и сёстры пытались кормить меня силой, но у них ничего не получалось, всё чужое вызывало во мне тошноту и рвоту, всё было непривычным, холодным, чужим.
