Утин привык моментами смотреть на себя как бы со стороны. Он нависал над собою, он и стремительно, и безошибочно заглядывал в душу невысокой молчаливой жертвы, которая, замерев, ожидала приговора. Называлось это – ставить диагноз. Сегодня утром диагноз гласил: радость. Утин рад был проснуться один в огромной постели, и рад был еще, что поднялся, по причине выходного, позже обычного – в семь утра.
Готовить не хотелось, ноги так и несли его в гараж. Утин открыл две банки гречневой каши, вывалил содержимое в сковородку, усмехнулся, прочитав на этикетке, что к каше прилагается мясо: «Однако, праздничек у нас намечается!». И побежал умываться, пока подогревалась каша.
Есть он не стал. Кашу утрамбовал, как обычно, в два пластиковых контейнера – их он вымыл с вечера. Распечатал упаковку спичечных коробков, вытряхнул из каждого спички. Пустые коробочки из-под спичек и контейнеры с кашей убрал в сумку, оделся и, стараясь не шуметь, повернул колесико замка. Тут же с легким смущением поймал себя на мысли: от кого прячусь-то?
Жену Утин на днях наконец-то выпроводил. За последние месяцы, те месяцы, которые он почти безвылазно проводил на работе (а теперь прибавилась и обязательная программа в гараже), жена стала ему обузой. Дети выросли, жили отдельно. Говорить с женой Утину было не о чем. Она пыталась ввязать его в бестолковые, нервные разговоры то о Боге, то о здоровье. Это бесило Утина. Грубить в ответ он не мог, просто уходил к себе и запирался. Его интерес, его жизнь были не здесь, не в этой запущенной темноватой квартире с вечно бормочущим телевизором. Утин долго надеялся, что жена почувствует нарастающую безысходность совместного проживания. Что однажды соберется и куда-нибудь уедет. Но каждый раз, вернувшись поздним вечером, он видел ее приземистую располневшую фигуру и слышал постылое бормотанье. Пришлось действовать. Пожертвовать выходным, разыграть спектакль. Утин купил водки, напился – чего не позволял себе годами – и, якобы с пьяных глаз, выставил жену с вещами за дверь. Мутноватый осадок на душе быстро растаял. За жену он был спокоен – не пропадет, дети ее не бросят. А детям он на все их вопросы отвечал коротко и правдиво: «Надоела!».
И на работе он рассказал о расставании с женой, не дожидаясь, пока расползутся слухи. Утин, правда, выдвинул туманную версию: дескать, он теперь сильно занят новыми проектами и не может уделять семейной жизни достаточно времени и сил. Долговязый Мишкин, конечно, не замедлил громогласно откликнуться на эту новость: понятненько, значит, Утин нашел себе молодую любовницу. Действительно, с некоторых пор Утин, едва рабочий день закончится, – и прочь от душевных посиделок с соратниками, прочь от перемывания корпоративных косточек… Бегом-бегом, и убегал – в неизвестном направлении! Мужской состав сотрудников, как водится, чесал языки в курилке на входе в офис, под помпезной мраморной табличкой «Закрытое акционерное общество «Галера». Выступали верзила Мишкин, очкарик Бородин, и даже Петров, заместитель Утина, вставлял словечко. На роль утинской любовницы коллеги единогласно назначили незамужнюю секретаршу Катюшу Бабаеву – по причине ее выдающихся форм. Записные ораторы неделю склоняли Бабаеву на все лады. Их приходил послушать, одобряя самые невероятные версии, директор по безопасности Николай Петрович. Он-то и докладывал Утину о дебатах. Утин слушал Николая Петровича вполуха: пусть думают что хотят. Но вообще-то версия относительно романа с Бабаевой понравилась Утину. Он пошел сплетникам навстречу – выписал секретарше большую премию. «Теперь и она поверит, что у нас любовь!» – позлорадствовал Утин, подписывая премиальный приказ.
Утин знал за собой силу, какую дают человеку не должность, а опыт и самодисциплина. Он способен был перемолчать, подавить любой спор. Одно его слово, тяжко упав на весы, ошеломляло, усмиряло, подчиняло себе людей. А молчание – вообще ввергало в панику. Тем удивительнее было Утину наблюдать себя со стороны по пути в гараж: уж он и ругал себя, и сдерживал, да все равно ускорял шаг. Это даже нетерпением назвать мало, сурово гремел сверху Утин-диагност, это вожделение какое-то. Маленький Утин здесь, внизу, поджавшись, вину свою признавал бесстыдно и покорно: да, он вожделел эти тайные походы в гараж. Он ракетой пересек залитую щедрым июльским солнцем, разбитую, безлюдную улицу Венгерских Коммунаров, влетел в Переходный переулок, и осталось ему миновать вечно спящую базу горноспасателей и углубиться в гаражный массив. «Да, я могу ничего не хотеть! – говорил себе Утин. – Но имею же я право не хотеть и этого!»
Автомобиля он не держал: хватало служебного. Гараж был его мастерской, его святилищем, а теперь еще и тайной. Здесь годами не выветривался запах клея и краски. У стены, словно корабль на вечной стоянке, мрачно громоздился обширный верстак. На верстаке и на полках окрест разложены были в идеальном порядке разнообразные инструменты и материалы – пластик, металл, дерево, стекло, детские конструкторы, модели, фигурки солдатиков… Утин мастерил миниатюры – десятки этих композиций покоились здесь же, в гараже, на застекленных витринах. Это свое занятие он с иронией окрестил – варганить геополитику. Вот нумидийцы Ганнибала теснят римскую конницу при Каннах, скоро начнется резня… Вот Сталин, откинувшись в кресле, с благодушной улыбкой выслушивает союзников в Тегеране… Вот воинство князя Александра встречает тевтонов копьями, сулицами и рогатинами… Судьба мира во все времена зависела от нескольких фигурок на доске, она была и остается в руках тех, кто готов вести за собой, готов оторваться от залитой кровью земли и разглядеть будущее. Утин положил сумку на верстак, скользнул взглядом по знакомым фигуркам – нет, не они теперь заставляют его сердце стучать так, что эхо гуляет по темным углам гаража! И пылью подернулась, потухла и, кажется, сама теперь себя стыдилась недоделанная композиция, сдвинутая на край верстака – батальная сцена кампании 1812 года, сражение под Смоленском.
