– Ты меня пугаешь, – сказала цыганка. – Никогда не видела, чтобы мой хрустальный шар наполнялся таким мраком.
Она накрыла шар ладонями, словно чтобы защитить мои глаза от ужасов, плавающих в темных глубинах. Когда ее пальцы стиснули стекло, мне показалось, что по моему пищеводу прокатилась струйка ледяной воды.
На краю стола мерцала тонкая свеча, ее нездоровый свет падал на покачивающиеся медные кольца-сережки цыганки, отражаясь, чтобы умереть где-то в затемненных углах палатки.
Черные волосы, черные глаза, черное платье, нарумяненные щеки, красный рот и голос, который мог так охрипнуть только после выкуривания полумиллиона сигарет.
Словно чтобы подтвердить мои подозрения, старуху внезапно скрутил приступ жестокого кашля, сотрясшего ее хрупкое тело и заставившего ее ужасно задыхаться в попытках вдохнуть. Казалось, будто в ее легких застряла огромная птица и теперь хлопает крыльями, пытаясь вырваться.
– Вам плохо? – спросила я. – Я схожу за помощью.
Кажется, я видела доктора Дарби на церковном празднике минут десять назад, он ходил от лотка к лотку, чтобы перекинуться с каждым парой слов. Но не успела я двинуться, как смуглая рука накрыла мою на черном бархате скатерти.
– Нет, – сказала она. – Нет… не надо. Это у меня постоянно.
И снова закашлялась.
Я терпеливо ждала, почти боясь шелохнуться.
– Сколько тебе лет? – наконец сказала цыганка. – Десять? Двенадцать?
– Одиннадцать, – ответила я, и она устало кивнула с таким видом, будто и так знала.
– Я вижу… гору, – продолжила она, выдавливая слова, – и лицо… женщины, которой ты станешь.
Несмотря на удушающую жару в темной палатке, моя кровь похолодела. Она видит Харриет, конечно же!
Харриет – моя мать, погибшая из-за несчастного случая в горах, когда я была совсем маленькой.
Цыганка перевернула мою ладонь и больно ткнула большим пальцем в самый центр. Мои пальцы развернулись и снова сжались, словно отрубленная ножка цыпленка.
Она взяла мою левую руку.
– Это рука, с которой ты родилась, – сказала она, едва глянув на ладонь, затем уронила ее и подняла другую руку, – …а это рука, которая меняется с тобой.
Гадалка с неприязнью смотрела на мою руку в свете мерцающей свечи.
– Вот эта разорванная звезда на холме луны указывает на блестящий ум, обращенный сам в себя, ум, блуждающий по дорогам мрака.
Не то, что я хотела услышать.
– Расскажите мне о женщине, которую вы видели на горе, – попросила я. – О той, кем я стану.
Цыганка снова начала кашлять, кутаясь в шаль, наброшенную на плечи, как будто укрываясь от ветра.
– Посеребри руку, – потребовала она, протягивая грязную ладонь.
– Но я дала вам шиллинг, – возразила я. – Как написано на табличке снаружи.
– Послания из Третьего Круга стоят дороже, – прохрипела она. – Они опустошают батареи моей души.
Я чуть не расхохоталась. Кем себя возомнила эта старая ведьма? Однако она, кажется, заметила Харриет за вуалью, и я не могу позволить скептицизму взять верх над возможностью перемолвиться хоть словечком с моей покойной матерью.
Я покопалась в поисках последнего шиллинга, и, когда я вдавила монету в ее ладонь, темные глаза цыганки, внезапно заблестевшие, как у галки, уставились в мои.
– Она пытается вернуться домой, – сказала она. – Эта… женщина… пытается вернуться домой из холода. Она хочет, чтобы ты помогла ей.
Я вскочила на ноги, сильно ударившись голыми коленями о столешницу. Стол покачнулся и повалился набок, свеча покатилась и упала на ком мятых грязных занавесок.
Сначала появился маленький огненный язычок. Он мгновенно превратился в пламя. В ту же секунду пламя посинело, затем покраснело и быстро стало оранжевым. Я в ужасе смотрела, как оно распространяется по занавескам.
В считанные секунды запылала вся палатка.
Жаль, что у меня не хватило присутствия духа, чтобы набросить мокрую тряпку на голову цыганке и вывести ее в безопасное место. Вместо этого я бросилась прямо сквозь кольцо огня, в которое превратился вход, и не остановилась, пока не добежала до какой-то палатки, возле которой притормозила, задыхаясь и пытаясь совладать с дыханием.
Кто-то принес на церковный двор заведенный граммофон, из которого доносился голос Дэнни Кея[1], которому труба граммофона придала тошнотворно металлические нотки:
Oh I've got a lovely bunch of coconuts.
They are a-standin' in a row
Big ones, small ones, some as big as yer 'head…[2] Я оглянулась на палатку цыганки как раз в тот момент, когда мистер Гаскинс, церковный сторож Святого Танкреда, и еще один человек, которого я не узнала, опрокинули бочонок с водой на языки пламени.
