Вместо пролога
Японское море
…Огонь и страшная, душераздирающая боль!..
Боль и огонь! Огонь и боль!.. Он вырывался из объятий настигавших его языков пламени, но огонь вновь и вновь преграждал ему путь, безжалостно лизал тело, дым выедал глаза… Он пытался кричать: где-то совсем рядом была помощь, были люди, которые не могли не откликнуться на его призывы…
Слова рвались из стиснутого спазмом горла, застревали в нем, оставаясь в плену запечатанных нестерпимым жаром губ… Боль от ожогов, казалось, парализовала и волю, и последние силы. А за стеной огня вставала еще более страшная стена сплошного мрака.
Он чувствовал: непреодолимая сила толкает его сквозь огонь и нестерпимую боль все дальше и дальше, в объятия равнодушной и пугающей тьмы. Последние силы покидали его, а вместе с ними таяла и надежда на спасение. Он перестал цепляться за крохотный островок надежды, и тут же безумный вихрь подхватил, понес, закрутил его, словно высохший лист, поднял в запредельные выси, и в просвете между тучами, далеко-далеко внизу, мелькнул крошечный пограничный катер и догоравшее суденышко контрабандистов.
В доли секунды видение исчезло, а впереди возник чудовищный зев гигантской трубы, куда его с оглушительным ревом и свистом нес воздушный поток. И он понял, что не осталось у него сил и желания бороться с этой неумолимой стихией, не в состоянии он больше сопротивляться тому неминуемому, что ожидает его в конце последнего в жизни стремительного полета…
Но внезапно смолкли и рев, и свист, исчез омерзительный запах из жерла трубы, а на смену оглушительной тишине пришли вдруг звуки, словно тысячи хрустальных колокольцев принялись исполнять хрупкую и нежную старинную мелодию.
Вихрь сжался, свился в клубок и вдруг опал к ногам тонкой женской фигурки в длинном белом одеянии. Женщина протянула к нему руки, и вихрь тотчас исчез в складках ее одежды, которые белыми крыльями взметнулись над человеком, овеяли его прохладой, благодатью, и сразу же отступила тьма…
Женщина склонилась над ним, нежные губы коснулись его щеки, и он почувствовал, как уходит боль, отпускает из своих тисков измученное тело…
Неописуемо яркое небо накрыло их своим покрывалом, а может быть, женские глаза вобрали в себя этот успокаивающий бирюзовый цвет?..
Человек облегченно вздохнул, напряженные мышцы расслабились, и он… улыбнулся…
На перроне, как обычно поутру, преобладали дачники: старушки и старики, а еще отпускники – мужчины и женщины – с рюкзаками, сумками на колесиках, многочисленными ведрами, корзинами и кошелками. Сейчас они были настроены весьма благодушно: дары садов и огородов не оттягивали руки и плечи, не ныли от усталости ноги, не кружилась голова и пока не повышалось давление от целого дня, проведенного на солнцепеке. Полусонные дети тоже вели себя спокойно: не крутились под ногами, а покорно держались за руки мам и бабушек – досыпали на ходу. Мужчины торопливо докуривали «Беломор» и мирно беседовали на вечные темы: получится ли по возвращении выпить холодного пивка, попасть на футбол и с каким счетом продуют на этот раз портовики своим соперникам – морякам-пограничникам. Женщины были заняты обсуждением насущных семейных проблем: как распорядиться излишками выращенных нелегким трудом плодов и овощей, где достать крышки для консервирования, получится ли вечером купить детям молока… Прилавки магазинов почти опустели, и многие продукты давно уже отпускали по талонам.
Подошла пригородная электричка, и сразу же пестрая, разноголосая толпа рысцой поспешила ей навстречу, разбилась на несколько групп и устремилась в вагоны.
Посадка в утренние электрички всегда напоминала Наташе то ли спешную эвакуацию отступающих войск, то ли взятие пиратами на абордаж торгового судна, а может, и штурм крепости Измаил героическими русскими войсками. Особенно усердствовали благонравные бабули и дедки. Забыв о возрасте и воспитании, ветераны труда не прокладывали себе дорогу в вагон сквозь возбужденную толпу дачников, а словно шли в атаку на вражеские позиции. Они шустро работали локтями, успевая вовсю поносить и железнодорожное начальство, и современную молодежь, и узкие двери, и высокие ступени, и зазевавшуюся невестку, и отставшего внука…
С молоком матери впитавшие понятия «дефицит» и «блат» как мерило истинной ценности человека в обществе, привыкшие добиваться жизненных благ с наскока, силовыми приемами, советские граждане с такой энергией брали приступом вагоны, что ее вполне хватило бы для запуска небольшого спутника Земли.
Наташа, наученная горьким опытом, предпочитала пережидать штурм вагона в относительно безопасном месте у газетного киоска. За несколько минут до отхода электрички бои местного значения поутихнут, и тогда можно спокойно войти в вагон и даже иногда устроиться на свободном месте, подремать под тихое жужжание разговоров или поглазеть на пролетающие за окном пыльные кусты, промышленные корпуса и караван невысоких сопок, поросших буйной дальневосточной растительностью.
На этот раз ей повезло. Шумная компания железнодорожных рабочих в оранжевых жилетах сошла через четверть часа на одном из разъездов, и Наташа уселась возле окна. Прислонившись виском к оконной раме, она попыталась вздремнуть, но сон не шел. Стоило прикрыть веки, и перед глазами, как на параде, выстраивались шеренги стеклянных баночек и пузырьков для анализов, громоздились окровавленные бинты в перевязочной, а запах хлорки и лекарств, казалось, навечно пропитал все вокруг. И хотя после каждого дежурства она тщательно мылась под душем, меняла всю одежду и белье, ароматы госпиталя продолжали преследовать ее в электричке и даже дома.
