На станции в этот час было кучно. Денис стоял в центре зала и с некоторым удивлением взирал на суетное движение толпы. Да, много воды утекло с тех пор, как он последний раз был в Москве. Все изменилось. И станция вроде та, а вроде и не та: неспокойная, чужая, сосредоточенная, злая.
Люд растекался вдоль перронов мощными потоками, его исправно поглощали вагоны электропоездов и уносили в пасти туннелей, но секундная пустота вновь наполнялась, и не было видно конца этому половодью.
Даже не верится, что каких-то десять лет назад здесь же примерно в это же время по полупустынной зале метался ошалелый петух. Народ ржал, а они с братом подрастерялись.
Денис сильно жалел, что поддался на уговоры Жорки и поперся встречать того к платформам пригородных поездов Павелецкого вокзала. В более глупое положение он не попадал никогда. Как теперь быть?
Петух мчался, семенив ногами, вдоль вестибюля; завидя очередные растопыренные руки, подпрыгивал, вилял, изменял углы движения, словно боец на голом поле под перекрестным пулеметным огнем, хлопал крыльями и бестолково тряс гребешком, а ведь еще совсем недавно сидел себе смирно в корзине, и вроде бы даже не вслушивался в подземные звуки. Петуха всполошил протяжный гудок, запущенный машинистом въезжающего поезда. Будь он трижды неладен!
Но и Жорка – хорош. Какого хрена взял гонорар натурой? Послал ведь Господь братца! Жорик сызмальства был большим любителем пошататься в самых неожиданных местах. Что его принесло в ту деревеньку на Пахре, какой ветер? Наверное, он и сам не смог бы внятно объяснить. Шел, шел и пришел, а там снимают кино. Интересно, ведь. Идет рота солдат в пыльных гимнастерках: небриты, усталы, шинели в скатку. Чахлая лошадь, впряженная в телегу с ранеными, едва передвигает ноги. Колеса скрипят. Местные жители, дряблые старушки-мумии, поспевают за воинством, протягивая всяческую снедь. Единственный мужчина из сердобольных, трухлявый дедок-сморчок с жидкой бородкой, тащит служивым живого петуха. Режиссер в клетчатой кепке командует. Камера на дрезине с оператором выцеливает лица.
Все вроде ничего, только петух ведет себя беспокойно, шлепает и шлепает крыльями, куда дедку удержать! Старче спотыкается, петух вырывается, но не сбегает, а встает чуть поодаль и вызывающе смотрит на солдатиков. «Стоп! – орет клетчатая кепка. – Все на исходную! Дубль двенадцать!»
И тут, откуда не возьмись, Жорка прется.
– Эй, паренек! Сниматься хочешь? – крикнул режиссер.
– Ага, – согласился Жорка. – А что делать-то надо?
– Пустяки, петуха солдату из второй шеренге передашь. Тому, с белесой щетиной который.
– А мене кудыть? – прошамкал дед.
– Тудыть. В ветхий завет топайте, дедушка, – посоветовал кто-то из съемочной группы.
Жорку мигом переодели в безразмерное тряпье, заставили разуться и помазали ступни какой-то черной тушью, растрепали волосы.
Таким он и вошел в вечность. Даже заплатили – тем самым петухом. Видно, девать его было совершенно некуда, сыграл он свою роль. А Жорке что? Чего не взять ради прикола.
По справедливости все же стоило признать, что петух был настоящий красавчик. Видно, его подобрали специально для цветного кино. Красная голова с малиновым гребешком, черная шея с изумрудным отливом, красно-бело-черный хвост с переливами. Незаурядная особь.
И вот под землей петух ополоумел. Солдат потешных не испугался, а тут…
Спас положение подключившийся к ловле станционный милиционер. Не мент, а птица секретарь. Высокий, длиннорукий, нос клювом. Юркий такой, худой. В те времена еще попадались худые милиционеры. Он и поймал сердешного за холку, воспользовавшись секундным замешательством петуха при виде въезжающего поезда.
Дома никто не знал, что делать с неожиданным прибавлением. По-хорошему, конечно, надо бы голову с плеч, да у кого рука подымится на такую красу? До теплых времен, до весны определили петуха в ванную. Назвали гордым именем – Егорий. Дениска сам кличку подобрал. Кормили птицу крупами и крошками. Возможно, Егорий чувствовал бы себя счастливым на новом месте, если бы не Венди.
Венди оказалась той еще сукой. Ее купили по объявлению у энергичной особы с повадками сетевого маркетолога и взглядом надзирательницы за камерой смертников. Лучше бы сразу развернулись, но щеночек спаниеля казался удивительно трогательным в своей вислоухости. Он сразу подполз к потенциальным хозяевам, лизнул ботинок и посмотрел вверх огромными карими глазами со слезинкой. Кто бы мог предположить в ангелочке демона?
Оказавшись дома, щенок еще несколько дней осматривался и ластился, встречал в прихожей и провожал, хвостиком повиливал. Назвали спаниеля Алисой, но как-то сразу перешли на французский – Алис. Чем-то непосредственно детским веяло от этого имени, чем-то мечтательным и нежным. Увы, вскоре выяснилось, что большего несоответствия трудно было представить. Алиска хозяев быстренько раскусила и показала себя в полной красе, проявила мерзкий характер. И изменилась она как-то одномоментно, вся разом. Особенно преуспела в воровстве. Она крала со стола все, оставленное без присмотра. То, что не ела, прятала в обувь. А не ела она, в том числе, персики и шоколадки. Те таяли и растекались, частенько ступни домашних липли к стелькам. Запахи кухни тоже не оставили суку равнодушной. Шкварчение докторской приводило ее в исступление. Алис ошивалась там во время готовки, выклянчивая мясо и рыбу. От костей в негодовании отворачивалась и мстительно исподтишка рвала зубами занавеску. Еще она возомнила, что хозяйская кровать предназначена для ее тушки. Алису не пускали, гнали на половик, так псина дожидалась, пока хозяева уснут, неслышно забиралась под одеяло и сворачивалась калачиком. Когда же ее за шкирку выкидывали с нагретого места, она тут же пускала обильную струю.
