Лёнчик держится за широкую бабкину юбку и старается не отставать.
Сколько помнит, бабка всегда надевает одно и то же: длинная, почти до щиколоток, кринолиновая юбка; тёмный платок и белая, в цветочек, кофта.
Даже в жару бабка носит шерстяные носки с калошами.
– Артрит, окаянный, – вздыхает бабка Домна.
Кто такой «артрит», бабка не уточняет.
Лёнчик крепко держится за подол, чтобы не отстать.
Баба Домна, словно огромная баржа, плывёт по привокзальной площади, взяв на буксир тощего полусонного мальчишку.
Если бы не авоськи в её руках, Лёнька вложил бы в пухлую бабкину руку свою прохладную ладонь.
Он явственно чувствует аромат, доносящийся из бабкиной авоськи – тот, словно дразня мальчишку, специально сочится сквозь крупные ячейки.
И Лёнька незаметно сглатывает слюну.
– Пирожки… горячие пирожки… с капустой, с картошкой, с ливером, – низким глубоким голосом зазывает Домна покупателей.
– Почём пирожки?
– С картошкой – три копейки, с яйцом и луком – по пять, с ливером – четыре.
– Один с ливером, один – с картошкой…
Лёнчик переминается с ноги на ногу и терпеливо ждёт своей очереди.
– На-кось, милай, позавтракай!
Обернув горячий пирожок газетой, баба Домна протягивает внуку пирожок.
Лёнчик надкусывает хрустящую корочку и жмурится от удовольствия…
– Внимание, внимание! Граждане провожающие! Поезд номер… отправляется с третьего пути. Провожающих просим покинуть вагоны…
Пока бабка переговаривается с соседкой-товаркой, Лёнчик ковыряет в носу.
А после, найдя подходящий камешек, чертит на асфальте печатные буквы. Лёнчику почти пять лет, и он знаетбуквы наизусть.
Азбуке Лёнчика научил отец.
Не так давно батька устроился на работу – путевым обходчиком. Ему выдали специальную одежду, инструмент и даже сигнальный рожок!
Сегодня отец на смене, и оставить Лёнчика дома не с кем.
– Мамка с небушка на тебя глядит и радуется, – бабка Домна гладит внука по голове. Волосы у Лёнчика мягкие, светлые – как у мамки.
Мамку Лёнчик почти не помнит, а бабка говорит, что «Бог её к рукам прибрал».
Лёнчик задирает голову вверх и среди лёгких облаков пытается разглядеть если не мамку, то хотя бы ангела…
Несмотря на раннее утро, нещадное крымское солнце жарит вовсю.
Лёнька оглядывается по сторонам – тут всё знакомо до мелочей!
Белёный известью железнодорожный вокзал, кусты жасмина и акации, пёстрая толпа убывающих и прибывающих.
– На-ко копеечку, сходи за квасом, – бабка кладёт три копейки внуку в ладонь.
Лёнчик ковыляет к бочке с надписью «квас».
Тётенька в белом халате наливает напиток до самых краёв, с пенкой.
– Пей, Лёнчик!
Лёньке здесь нравится: можно смотреть на проходящие поезда, можно кормить прожорливых голубей, а можно подбежать к какой-нибудь незнакомой, вновь прибывшей девочке, и показать язык. А потом убежать и спрятаться – дескать, поймай!
Иногда попадались девочки как девочки – или язык в ответ покажут, или побегут догонять.
А некоторые – ужас! – спрячутся за мамку и таращат глупые глазищи. Недотёпы!
Рядом с Лёнькой, заслонив солнце, вдруг вырастает долговязая фигура милиционера Потапова.
Лёнчик знает наперёд: милиционер Потапов покинул свой душный кабинет не на долго, чтобы, обойдя по периметру привокзальную площадь, создать видимость работы. А потом вновь спрятаться в тёмный душный кабинет.
Так или иначе, преступников в округе – раз-два, и обчёлся. Это – пьяница и попрошайка Чека, а ещё – тётка непонятной, но весёлой наружности, по имени Циля.
Циля всегда «под хмельком», к тому же остра на язык.
Да, «трудная» у Потапова работа!
Обнаружив где-нибудь в кустах пьяного, спящего Чеку и сведя густые брови на переносице, Потапов цедит сквозь зубы:
– А ну, пшёл вон, гнида! Порядок мне тут не порть.
Чека в ответ оскалит крупные жёлтые зубы:
– Что, гражданин милиционер – выслуживаешься?
– Пшёл вон, я сказал!
Чека поскребёт грязными пальцами небритый подбородок:
– Ладно, Потапыч, ухожу. Аривидерчи, так сказать.
Дядька Чека страшен, как чёрт – лицо изуродовано шрамами, а одна рука – культяпая.
– Баба, а почему у Чеки руки наполовину нету?
– На войне потерял. Граната, говорят, в руке взорвалась.
– Ба, а он за наших воевал или за немцев?
– А я к же шь! Конечно, за наших.
Лёнчик пытается представить Чеку в форме советского солдата, но у него ничего не получается.
Однажды Лёнчик услыхал, как баба Домна говорила соседке, торгующей семечками:
– Хороший раньше Чека мужик был, правильный. А война вон как хребет переломила.
– Значит, хребет слабый был, – отвечала товарка.
– Ить, легко говорить, когда сам не испытал! На тебя бы посмотреть, когда всех близких схоронишь. Не дай-то Бог!
– Так у Стёпки Гришковца тоже всех поубивали – и ничего. Стёпка какой был, такой, вроде, и остался.
– Не сравнивай, Груня. Одни от горя будто костенеют, в кусок мрамора превращаются, а другие – всю жизнь плачут, а слёзы водкой запивают.
– И правда твоя, Домна – разные мы все, человеки-то…
Бабка поворачивается к Лёньке и говорит, что до прибытия следующего поезда – почти час, поэтому внучек может идти погулять. Как будто Лёнька не знает! Он запомнил расписание поездов каким-то своим, внутренним чувством.
