Написанное мной… наверное, в будущем привлечёт лишь горстку любопытных, размётанных во времени. Каждые двадцать пять – тридцать лет в публикациях с крошечным тиражом будут воскрешать моё имя и несколько отрывков, всё время одни и те же… Меня отнесут по разряду диковинки для избранных. Но и эти крохи будут долговечнее большей части нынешней писанины.
Робер Деснос, 8 февраля 1944
Книга, которую вы держите в руках, должна была быть другой – не по составу, а по исполнению. Идея сборника работ об искусстве, вышедших из-под пера французского поэта Робера Десноса (1900–1945), родилась у моего отца Бориса Дубина. Он же отобрал для неё статьи, посвящённые живописи, которые по большей части хотел сам и перевести – две работы Десноса уже выходили в его переводе. Я же должен был «отвечать» за кино – Деснос, как и сюрреалисты вообще, с энтузиазмом воспринял приход «седьмого искусства», видевшегося им кладезем «повседневного чуда». Прошедшее время тут неслучайно: со смертью отца год назад этим планам пришёл конец. Вместе с издательством мы решили довести задуманное им до конца. Дотягивает ли это воплощение до первоначального замысла и, главное, до идеальной конечной формы, той, что должна была бы быть – спорить бессмысленно: как ни трусливо звучат фразы типа «он всё равно хотел бы, чтобы этот Деснос существовал по-русски», они не становятся от того менее истинными – отец этого хотел. Без всяких «бы».
Самим замыслом этого сборника он поделился со мной очень поздно, и обсудить его толком мы не успели. Поэтому объяснения того, почему эти работы Десноса казались ему важными, будут лишь моими, а значит, неизбежно искажёнными и неполными – и потому сделаю их предельно краткими.
Взаимопроникновение живописи и поэзии – чрезвычайно мощная и самобытная тенденция французской культуры XX века. Речь не идёт о дежурных рецензиях литераторов на ту или иную выставку или представление ими публике идейно близких живописцев – хотя и это у Десноса есть, – или об обычных книжных иллюстрациях. С 1920-х годов художники всё чаще обращаются к поэтическим текстам как источнику вдохновения, отрываясь непосредственно от буквы стиха, пытаясь в некоем подобии Gesamtkunstwerk отыскать живописные созвучия музыке рифм и образам письма. Поэты, со своей стороны, обращались к картинам в поисках ответа на то, что такое образ вообще, что есть искусство и, шире, бытование человека как таковое. Сюрреалисты не были изобретателями такого подхода – как и во многом другом, они были скорее просветителями, открывателями забытого и популяризаторами; они умели чеканно сформулировать то, что «носилось в воздухе» (так, Арагон напишет: «Писать и рисовать: в древнем Египте и то, и другое обозначалось одним словом»). Среди первых намёток этой тенденции сам отец вспоминал аполлинеровские картины из слов – каллиграммы, кубистские живописные коллажи из слов, «изображение» картин и музыки словом у Пруста; добавим к этому дадаистские эксперименты с типографикой, размещением текста на странице. Как мне кажется, отцу этот масштабный пласт культуры, недостаточно известный в России, интересен был – помимо своеобразия, а также бесспорных красоты и значимости задуманных таким образом строк и полотен – своей маргинальностью: не в смысле незначительности, а как взгляд с полей, со стороны, с другой точки зрения, не «замыленной» принадлежностью к группе, клану, школе, роду искусства. Открытию для российского читателя этого пласта были посвящены как многочисленные журнальные публикации отца, так и подготовленный и переведённый им сборник «Пространство другими словами. Французские поэты ХХ века об образе в искусстве» (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2005).
Робер Деснос. 1927. Фото Анри Мартини
Деснос во многом был таким же маргиналом. Присоединившись к сюрреалистической группировке и взяв на вооружение её принципы «автоматического письма» и «гипнотических снов», Деснос сохранил культивируемую ещё с юности воинственную независимость суждений. Хотя Бретон и назвал его «пророком» сюрреализма и утверждал в манифесте движения 1924 года, что «Деснос свободно говорит на языке сюрреализма», тот был больше сюрреалистом по духу, для которого узкие рамки группы скоро стали тесны. Собственно, именно такие «сюрреалисты по касательной» – Массон, Лейрис, Арто – отца привлекали издавна и казались ему куда интереснее «канонических» фигур движения: Бретона, Арагона, Элюара.
Статьи, приведённые в настоящем сборнике, никак нельзя отнести к привычной искусствоведческой критике – оба эти слова, думается, были бы для Десноса анафемой, сам он писал: «Я всегда пытался не заниматься критикой. В том, что касается кино, я ограничивался формулированием желаний» («Мораль в кино», 1923). Опять же эти заметки существовали параллельно и независимо от «пропитательной» карьеры журналиста, которую он начинает с 1925 года: его тексты о кино датированы 1923–1929 годами, а о художниках он писал с 1922-го до самого своего ареста в 1944 году. Статьи об искусстве были для него таким же нутряным самовыражением, с одной стороны, и попыткой освоения действительности, с другой, как и стихи. Живопись он считал «дверьми, открывающими вселенную в процессе постоянного обновления» («Пикабиа», 1927) – так же и Бретон писал в «Сюрреализме и живописи» (1928): «Я не в силах воспринимать картину иначе, как окно, и первое, что занимает меня, – что за ним открывается». Однако такая открытость реальности никак не означала для Десноса подражания ей, будь то в его собственной поэзии или у тех художников и режиссёров, которые были ему дороги, – речь шла о том, чтобы отыскать «повседневное чудо», «магию реальности», ставшие центральными темами сюрреалистов, но самому Десносу наверняка знакомые ещё по детству в квартале Центрального рынка Парижа и по юношескому увлечению комиксами и американским кино.
