Моему духовному отцу протоиерею Геннадию Феоктистову посвящается
Золотая дымка легла на воспоминания о том времени, когда я, переступив порог храма, поняла, что остаюсь. Что найдено Отечество, и Отеческие объятия, обретен тот мир, за который всегда будешь драться до последнего и который – всегда мир.
Дивный храм, его деревянные стены казались слитыми из солнечного света, а могучие деревья и буйная зелень вокруг создавали ощущение старинной сказки. Мудрый батюшка, что согласился принять меня, грешную и непослушную, в духовные чада, виделся одним из тех, чьи жития я тогда читала взахлеб днями и ночами. «Молись Божией Матери», – говорил он мне во всех обстояниях, и грешное мое сердце каким-то уголком пыталось отразить свет его благоговения перед Пречистой. Издерганная и перемазанная житейской грязью душа младенчествовала в Господе, и Всемилосердый укреплял в вере обильными чудесными благодеяниями.
Одно из таких чудес я вспоминаю сейчас. Шел четвертый год, как я почти каждый день входила в неширокую дверь, над которой – крест и икона моей любимой святой. В теплое время мы с девчатами снимали обувь и шлепали босиком по траве вокруг церковных стен. Нам всем казалось, что мы здесь становимся детьми, нас переполняла беззаботная радость – наверное, так радуются малыши, играя с солнечными зайчиками. Но в эти дни я ходила осторожно и даже туфель не снимала. Ведь под сердцем моим, мягко и нежно давая о себе знать, росла и укреплялась еще одна радость. Дар Господень, маленькая душенька, которую мы так ждали.
Летний воскресный день. Много людей пришло, так много, что в храм не протолкнуться, но меня всюду пропустят, я уже знаю. Девчата смеются, молодые мамы, оставив шумных детишек кувыркаться в куче песка, важно подходят справиться о моем здоровье.
– Скоро тебе?… – спрашивает Ирина.
Утро раннее, а она уже устала, переживает из-за излишней резвости пятилетнего сынишки. Сынишка рвется то на дорогу, то на пруд тритончиков посмотреть.
– Нет еще, – начинаю я, но ее Мишутка, вооружившись палкой, увязывается за любимцем прихода баловником Лешкой к пруду, и Ирина, ахая и всплескивая руками, направляется за ними.
Пять дорожек ведут к храму, пятью ручейками текут к нему богомольцы. Бабули в ситцевых платках, с палочками, семенят, держат друг друга под руку, чинно и медленно идущие дедушки громко обсуждают, какую бы нужно нашей церкви колокольню – «чтоб все слышали, чтоб все шли Богу помолиться!». Молодые девчонки в джинсах на ходу оборачивают ноги длинным платком, торопятся на исповедь, и батюшка их ни за что не прогонит: мало ли, как тяжко им при неверующих родителях в храм убегать! Седые кудряшки выбиваются из-под платочка одной прихожанки, она уже прапрабабушка – это праведникам дает Господь увидеть своих праправнуков, только вчера читала. Пятидесятилетний мужчина гордо несет на руках двухнедельного сынишку, следом идет смущенная жена и взрослые старшие сыновья и дочери. Истово крестятся и кладут поклоны парни с военной выправкой. Скромница Фотинья ступает, глядя себе под ноги, и чуть заметно улыбается, сегодня после службы – ее венчание. Идут, любопытно разглядывая всех нас, несколько накрашенных женщин лет сорока-пятидесяти. Путаются под ногами взрослых и задирают торжественно, для Причастия одетых ровесников раскрасневшийся Мишутка и умудрившийся-таки упасть в пруд (ох и помучились тетеньки его вытирать!) Лешка. Испугавшись то ли грозного взгляда Ирины, то ли хворостинки в ее руке, забегают они в храм. Захожу и я.
Последней заходит бабушка Вера. У нее скорбное, изможденное лицо. Рядом – шестилетний Степка, болезненный, как всегда испуганный, готовый юркнуть куда-нибудь и затаиться. Степка – это ее внук. Отец у него пьет и постоянно распускает руки, маму после очередного семейного «разговора» положили в больницу. Бабушке тяжело идти, Степка цепляется за ее морщинистые руки. Начинается служба.
Вот уже Причастие, причащаются и Мишутка, и Лешка, и бабушка Вера с внуком. Все радуются, как на Пасху, причастников много, все друг друга поздравляют. Чаша занесена в алтарь, как вдруг…
– Господи, не введи во искушение! Царица Небесная, спаси! – раздается крик. Шум, вскрики… Парни выносят из храма бабушку Веру, бессильно повисшую на их руках.
С громким плачем движется за ними худенький Степка. Повинуясь какому-то порыву, забыв об осторожности (как тяжело пробираться!), выбегаю из храма, кто-то идет за мной – не вижу. «Положить ее, положить!» – «А что под голову?» – «Сердце, сердце, „скорую“!» Не помню, как оказываюсь на лежащих во дворе досках и сама укладываю бабушку головой на мои колени. Степка, всхлипывая, продолжает хватать ее за руки, женщины наперебой ищут лекарства, кто-то знающий пытается оказать первую помощь. Дыхание бабушки слабеет, а «скорой» все нет…
– Это мой… маленький крестик. Степушка, мой крест, мой маленький крестик, так старец сказал… – шепчет бабушка Вера. – Что с ним будет, а?
– Держитесь, пожалуйста, держитесь, все будет хорошо! Господь не оставит, сейчас будет лучше, вы пойдете домой, – тараторю я, гладя лицо бабушки. Глупые, глупые слова!