– Не кидай-й-й…! – в ночной тишине раздался звон разбитого стекла и страшный треск дерева оконной рамы. Негодяев лежал в огороде меж двух капустных грядок на правом боку, не подавая признаков жизни. Огромный сторожевой пёс уже не захлёбывался в свирепом лае, он остервенело хрипел, сорвав окончательно глотку. С огромным усилием псина потянул тяжёлую ржавую цепь и сдвинул будку с места в сторону лежащего.
Расстояние между псом и Негодяевым медленно сокращалось. Страшный хрип из его глотки и бешеные слюни мотались из стороны в сторону, словно горячие, только что сваренные итальянские спагетти. Это ночное зрелище под луной, определённо, без всяких сомнений, повергло бы наземь и возможно лишила бы чувств, даже смелого, окажись он случайно в сей час в этом большом огороде и видя, как лохматое чудовище тащит на тебя целую баню, так как будка кобеля имела размеры немалые.
Цепь, натянутая словно тетива татарского лука, наконец-то провисла и, лязгая, легла на грядку. Пёс был у цели. Полная луна то исчезала, то упрямо прорывалась сквозь медленно проплывающие по небосводу серо-чёрные, рваные облака. Стояла холодная, ноябрьская ночь.
Уставшй пёс уселся у головы лежащего и, задрав морду, уставился в круглую бледно-жёлтую луну. Но звуков лунной серенады из охрипшей глотки кобеля луна не дождалась и надолго спряталась за чёрной, плотной тучей. Псу, сейчас было не до песен, он в недоумении размышлял! Отдохнув, поднялся на четыре крепкие лапы и опустил большую голову к земле. Он таращил в сплошной темноте глаза и шумно втягивал чёрным, влажным носом вонючее амбре, исходящее из чего-то круглого, наполовину покрытого рыжей шерстью.
«Наверно кочан гниёт. Не уберегли капусту, хозяин стал забывать поливать, потому, что загулял маленько!», – так решил пёс и поудобнее уселся на голову Негодяева, размышляя, что же делать с кочаном. Ведь он в ответе перед хозяином, за весь огород в ответе, за каждый кочан.
«Так что же произошло сегодня в эту глухую и омерзительно сырую, холодную ночь за эти последние полчаса? Я дремал, но не спал и хорошо помню, что всё вокруг было тихо: и во дворе, и в огороде», – припоминал пёс. – «Что же произошло…?»
А произошло вот что. В окне дома хозяина горел свет, тихо играл граммофон, издавая приятные для собачьего уха звуки, как вдруг, ночную тишину большого огорода нарушил страшный грохот в избе: отборная, громогласная матерщина хозяина, визг его бабы и, доселе незнакомый ему – огородному сторожу, умоляющий, просящий пощады, визгливый мужицкий крик.
С треском и воплем в грядки прилетела вышибленная оконная рама, а под нею что-то орало, длинное и извивающееся. Орущий вскоре замолк, а из окна вываливалось нажитое добро хозяев. Летели тряпки, в большом количестве, потом сапог в портянке и фикус в тяжёлой кадке. Последними приземлились стул и две тарелки с рюмкой.
Выброшенный домашний скарб осел в тридцати саженях от будки спящего сторожевого пса. Чёрные, нагоняющие мрачную душевную тоску осенние облака, вдруг замерли, ветер стих, и полная луна ярко осветила капустные головы, рядами лежащие на длинных грядках огорода. Пёс с большим любопытством осматривал огородную панораму. Оконная рама, с зажатыми осколками стекла в углах, лежала на длинном, худом теле мужика, выброшенного невиданной силой из хозяйского дома. Кадка, с большим зелёным фикусом, ловко приземлилась прямо на разбитую раму, не сломав ни единого листка.
Огромный, бледно-розовый сисятник хозяйки, повис на ветках фикуса, он напоминал две связанные ведровые кастрюли из которой хлебал лохматый сторож. Отделанные белыми кружевами и рюшками голубые панталоны с пришитыми сзади грубой ручной работы зелёным кузнечиком и жёлтой бабочкой, накрыли изогнутые ножки старого, перевёрнутого венского стула.
У самой головы-кочана лежала белая тарелка с прилипшей квашеной капустой и разной, солёной снедью. Изящный, довольно дорогой сапог кавалериста со шпорой, грязная портянка и домашний, доне́льзя драный, сшитый из плотной тряпки и широкий как лапоть тапок хозяина, валялись вокруг вытянутого, бездыха́нного тела.
Деревянная ложка, когда-то расписанная под хохлому, вся изгрызанная и облезлая, лежала под самым носом Негодяева. А длинная лента квашеной капусты, словно зелёная сопля, одним концом зацепилась за ноздрю лежащего и пыталась вползти в неё. И завершал этот натюрморт кусок морщенного, солёного огурца, прилипшего к левому глазу его рыжей головы, как бы ставя неожиданную точку в этой шумной, незаконченной трапезе.
Кобель, за два года проживания в огороде, смирился с запахом кислой капусты, солёных огурцов и вонючего первача. Хозяин, откушав крепкого домашнего самовыгона, часто приходил к нему в гости, в огород. Он садился с большой бутылью у его будки и тёрся своим лбом и лохматой бородой о его морду, что-то всегда ласковое бормоча ему в ухо. В его бороде-лопате был полный набор разносола, который он имел в своих погребах. Пёс уважал и любил хозяина, позволяя ему грубые ласки. Нередко, обняв шею кобеля, тот засыпал до самого утра, пока утренняя прохлада не пробирала его до самых костей, и тогда он покидал огород, а пёс лез в свой большой дом и крепко засыпал, ведь он всю ночь охранял покой своего хозяина.
