Городские шутники называли эту дорогу «дорогой смерти». Уточним: куриной смерти. По ней птица ехала в первое и последнее путешествие в своей коротенькой куриной жизни.
Птицефабрика была огромной, корпуса не помещались на одном берегу реки и «выплёскивались» на другой. Приходилось возить птицу из откормочного цеха в убойный вкруговую, такой безостановочный конвейер куриной смерти. Птицу набивали в пластиковые ящики плотно, как чурочки, привычной твёрдой рукой. Иногда в щели просовывались крылья, лапы и головы, порой доносились истошные вскрикивания. Прохожие отводили глаза: делали вид, что не имеют к происходящему никакого отношения. Будто эти глядящие наружу круглые, вытаращенные от ужаса и детского любопытства глаза не имели ничего общего с копчёными шейками и душистым бульоном на сегодняшний ужин.
И Капа, любительница хрустящих куриных котлеток, старалась не думать. Потому что тогда хоть вегетарианкой заделывайся и в огород не выходи – её домик стоял как раз у дороги.
Очередной трактор проехал, и тут она заметила на асфальте живое белое пятно. Курица! Чудом выпала из ящика и, полузадушенная, сидела раскинув крылья посреди дороги. Несущиеся машины успевали в последний момент её огибать.
Когда Капа подбежала – та, с открытым клювом, измученная, только шире распласталась на асфальте. Капа взяла её под мышку, тяжёленькую, килограмма полтора, и пошла домой. Она не видела, что трактор впереди остановился. Тракторист выпрыгнул и медленно возвращался, цепко оглядывая обочины.
Дома Капа покрошила хлеба, но курица только жадно попила воды. Глаза у неё тут же затянулись плёнкой, она уснула, подёргивая во сне упавшей в блюдце головой – совсем как человек! Капа предусмотрительно постелила под ней газетку, но никаких клякс не образовалось – птицу перед её трансформацией в фарш и филе не кормили сутки.
Найдёныша она назвала Умницей за то, что та ходила за ней как собачка.
***
После работы (Капа трудилась нянечкой в детсаду) приобрела в супермаркете новую сковороду – нет, нет, всего лишь чтобы делать пышные омлеты. Подбирая курицу, она не руководствовалась меркантильными соображениями, но чем плохи на завтрак свежие яйца? Однако Умница упорно отказывалась производить полезный и питательный продукт, хотя и стресс был позади, и кормили её по-царски: зерном, комбикормом (куплено в зоомагазине), кашей, рублеными овощами и крапивой, это не считая обилия живых огородных насекомых.
Однажды Капа шутя выговаривала: «Лентяйка ты, хоть бы одно яичко от тебя попробовать».
– А ты, блин, пробовала каждый день рожать через попу арбуз?!
Курица заговорила! Капа потрясла головой, будто вытряхивала из ушей воду: она решила, что явно переслушала на работе сказок. Только и пролепетала:
– Но почему так грубо?
– Прости, хозяйка – накипело. Вы, люди, ноете на судьбу – а поставьте себя на наше место. И потом, Капа, не забывай: я ведь ещё цыплёнок. Не смотри, что размером с гуся – это нас в курятнике раскормили. Выбраковали нашу партию несушек, на мясо отправили – а зря. Погоди, скоро химия из меня выйдет – будешь кушать экологически чистые яички. Деточек моих кушать не зачатых, не рождённых…
Отвернула маленькую гладкую головку, сморгнула. И хотя курица характером оказалась та ещё язва, Капе стало стыдно. Ей ли не понять несчастную несостоявшуюся мать: у неё тоже не было детей. Вообще никого не было на этом свете у детдомовской Капы.
А однажды её разбудило торжествующее кудахтанье. В гнезде лежало яйцо! Золотое! Или это жёлтая солома давала отблеск?
– Золотое, золотое, – снисходительно-ворчливо подтвердила Умница. – Не какая-нибудь турецкая дешёвка – высшая проба, червонное. И впредь буду такие нести. Но не раскатывай губу, детка. Оно не целиком золотое, там напыления не больше тридцати микрон. Поскреби над бумажкой. Да не ногтем, раздавишь, а ножичком аккуратно, учи вас.
Тончайшую золотую пыль Тоня смахнула в пустую пудреницу, сунула в печурку.
– Теперь можно и омлет, – разрешила Умница. – А скорлупки мне покроши, источник кальция.
– Расскажи о себе, подружка, – как-то вечерком попросила Умница, устраиваясь на табурете у плиты – ей нравилось тепло, нравилось пушить перья и искать в них клювом воображаемых блошек.
А о чём рассказывать. О том, что в последнее время открывала утром глаза и, ещё не до конца проснувшись, – издавала безысходный не то стон, не то вой, благо никто не слышит.
Прямо перед глазами висит вырезанная из журнала картинка: красивые, лет за 70, мужчина и женщина (язык не повернётся назвать стариками) с пышными седыми волосами, не сводят друг с друга влюблённых молодых глаз, хохочут. Зубы слишком правильные и белоснежные для натуральных, румянец тоже нарисованный. Картинка называется «Хани» – по-английски медовые, сладкие.
Капе иногда хочется её сорвать, чтобы кнопки брызнули – но тогда на обоях останется квадрат, придётся переклеивать комнату. Даже вон у пенсионеров хани, а тут на носу ягодный бабий возраст, жизнь уходит, сочится как манная крупа сквозь пальцы. Да и считается ли жизнь без любви, без семьи, без ребёночка?
