Выходя из кафе,
Не узнают свое пальто,
Но не знают,
Что и пальто их не узнает.
В.Х. Даглардж, «Стать другим»
Посвящаю своему старшему брату.
Хотя на самом деле еще неизвестно, кто из нас двоих старший: разница между нашим появлением на свет – какие-то несчастные пятнадцать минут, и в данном случае говорить о первенстве, по-моему, просто смешно. Это лишь в нашей семейке дело обставили таким образом: Кирюха вылез первый, и поэтому старшим всегда считали именно его. А второго – меня то есть – до последнего момента вообще никто не ждал: ни родители, ни врачи, контролировавшие беременность моей матери. Никаких УЗИ тогда в помине не было, а сами специалисты по разным обстоятельствам не сумели определить, что в глубинах материнского чрева растет себе, спокойненько развивается еще и второй плод-скромняга. Получается, для родителей я вообще не существовал на протяжении этих девяти месяцев, и все сладкие обращения матери к эмбриону, ее любовь и радостные ожидания предназначались исключительно ему, моему дорогому братику. Когда один из нас шевелился внутри – стучался головкой о стенку живота или делал разминку своих несовершенных конечностей, – все, разумеется, умильно вздыхали и говорили: «Ах, смотрите, это Кирюшенька вас приветствует». Логично предположить, что до рождения я тоже мог быть полноправным Кириллом и имел все шансы носить это имя до конца жизни.
Отец, нетерпеливо ожидавший в приемной роддома, когда жена освободится от бремени, со сдержанной радостью воспринял от акушерки известие о появлении на свет сына. Он растроганно объявил всему медперсоналу, что отныне будет самым счастливым папашей в мире. Через четверть часа, однако, таковым себя уже не считал – вы понимаете, что это произошло в ту минуту, когда ему преподнесли новость о неожиданном рождении Кирюшиного двойника, то есть меня. Замешательство отца было вызвано не только тем, что своим своевольным пришествием в жизнь я становился причиной незапланированных семейных расходов: не обладая реактивностью ума и гибкостью воображения, старик совершенно не представлял, как же ему меня назвать. Имя для моего счастливого братца он подбирал очень неспешно, потратив на поиски подходящего варианта не один месяц и изучив вдоль и поперек словарь мужских имен.
На помощь ему пришла акушерка, всем видом излучавшая заботу и дружелюбие: она посоветовала растерянному папочке назвать меня в честь него самого, Романом, и тот вздохнул с облегчением – по его мнению, вариант был не самый плохой. Так на свет появился фонетический монстр, аллитерационное страшилище, полное звучание которого легко восстановить, взглянув на фамилию автора этих строк и произведя несложные умозаключения. Получилось, черт возьми, не имя, а готовый псевдоним для литературных публикаций!
По воле природы оказавшись однояйцовыми близнецами, мы с Кириллом обладали поразительным сходством: оба черноволосые, одного роста и веса, мы родились с одинаковыми изумленно взирающими на мир глазенками. Опытная акушерка каким-то чудом подметила, что у моего братика нос немного длиннее, и взяла данную примету на вооружение. Однако и она растерялась, когда после первой отлучки от матери нас вернули в палату идентично спеленатыми. Добрая женщина внимательно разглядела наши носопырки и, как отметила мама, не очень-то уверенно сказала, указывая на одного из нас: «Это Кирюша».
Чувствуете, как судьба играла новорожденными близнецами? Она словно дразнила нас, тасовала вслепую, чтобы в конце концов присвоить счастливчику звание первенца и отдать ему соответствующие привилегии – тщательно подобранное имя и львиную долю родительской любви. Я надеюсь, вы понимаете, как смехотворны показания акушерки, которую провидение избрало своим орудием, и как легко она могла ошибиться, сравнивая наши практически неразличимые носы. Кто сегодня может поручиться за то, что нас тогда действительно не перепутали и мой братец на самом деле является Кирюшей? Может быть, мне вполне небезосновательно кажется порой, что я – в большей степени Кирилл, нежели он сам.
Удивительно похожие внешне, мы с самого начала резко отличались характерами, а также способом познания окружающего мира. Кирюша, как и положено старшему и более любимому сыну, был весел, боек и общителен; желание есть, играть и находиться в сухих ползунках он выражал громким, требовательным криком, открыто идущим из самых глубин его естества. Братишка был любопытен и спонтанен в своих действиях: совершая какую-нибудь мелкую пакость, он лишь потом думал, нужно ли это было делать. Точнее, Кирилл вообще не думал, это делал за него я – образно говоря, я был мыслительным центром брата, его аналитическим органом. С ранних лет склонный к уединению и неторопливым размышлениям, серьезный и малообщительный, я обладал даром философского обобщения разрозненных фактов и целостным, многогранным видением ситуации, чего был напрочь лишен «светский», сиюминутный Кирилл.
Бывало, легкомысленно набедокурив и получив от взрослых нагоняй, он врывался в детскую, где я медитировал над объемным сооружением из цветных кубиков. Весь эмоции и сопли, Кирилл бросался на пол и, сотрясаясь от рыданий, жаловался на отца, который на него наорал и даже выдал пару подзатыльников – все, дескать, из-за того, что он делал самолетики из лежавших на столе листов бумаги и отправлял их в полет с балкона. Я обнимал братишку, успокаивал как мог, давал поиграть кубиками, а сам шел выяснять, за что Кирюхе влетело.
