Давным-давно, когда деньги еще не изобрели, в прохудившейся плотине, построенной собственными зубами и лапами, жил бобр по имени Кэдбери. Кормился он тем, что грыз и валил кусты и деревья, а в уплату получал разноцветные игральные фишки. Больше всего Кэдбери любил самые редкие фишки – голубые, которыми платили за особенно масштабные погрызочные работы. За долгие годы упорного труда он скопил всего три такие фишки, но предполагал, что в мире их великое множество. Порой Кэдбери ненадолго бросал недогрызенное дерево, заваривал себе чашку растворимого кофе и грезил о фишках всевозможных оттенков, включая голубой.
Его жена Хильда при первом удобном случае лезла с непрошеными советами.
– Только посмотри на себя! – то и дело восклицала она. – Да по тебе психоаналитик плачет! Твоя кучка белых фишек вполовину меньше, чем у Ральфа, Питера, Тома, Боба, Джека и Эрла – любого грызуна в округе. Ты вечно бредишь своими проклятыми голубыми фишками, которые в жизни не заработаешь, потому что, если хочешь знать горькую правду, тебе не хватает таланта, энергии и напора.
– Энергия и напор, – угрюмо сообщал Кэдбери, – это одно и то же.
Однако в глубине души он признавал ее правоту. В этом был главный недостаток его жены: она неизменно оказывалась права, Кэдбери же вечно болтал чепуху. А правда, сойдясь на жизненном ринге с чепухой, обычно кладет ее на обе лопатки.
Итак, поскольку Хильда была права, Кэдбери вытащил восемь белых фишек из ямки под небольшим камнем – своего фишечного тайника – и прошагал две и три четверти мили к ближайшему психоаналитику – вальяжному кролику, пузатому, как кегля. По словам Хильды, кролик зарабатывал пятнадцать тысяч в год, и кого тогда волнует его пузо?
– Ничего денек, да? – приветливо сказал доктор Дрит, проглотив пару пилюль от изжоги и развалясь в мягчайшем директорском кресле.
– Ничего, да не совсем, – отозвался Кэдбери, – когда знаешь, что тебе не светит и краем глаза взглянуть на голубые фишки, даже если будешь надрываться день и ночь, и ради чего? Жена тратит быстрее, чем я зарабатываю. Если мне и перепадет голубая фишка, она улетит за вечер на что-то дорогое и бесполезное в рассрочку, например, на самозарядный фонарик мощностью в дюжину миллионов свечей. С пожизненной гарантией.
– Классная штука, – сказал доктор Дрит, – этот ваш самозарядный фонарик.
– Я пришел только потому, что жена заставила. Она из меня веревки вьет. Если она скажет «заплыви на середину затоки и утопись», знаете, что я сделаю?
– Взбунтуетесь, – добродушно подсказал доктор Дрит, забрасывая ноги на стол из натурального ореха.
– Я двину ее ногой в мерзкую физиономию, разгрызу в щепки, раскушу пополам. Вы правы, черт побери! Шутки в сторону – это факт. Я ее ненавижу.
– А ваша жена, – спросил доктор Дрит, – похожа на вашу мать?
– У меня нет матери, – сказал Кэдбери брюзгливо – как всегда, по мнению Хильды. – Я найденыш, плыл по болоту Напа в обувной коробке с запиской «НАХОДКА ПРИНАДЛЕЖИТ НАШЕДШЕМУ».
– Что вам в последний раз снилось?
– В последний раз мне снилось то же, что и всегда. Во сне я всегда покупаю в аптеке двухцентовый мятный леденец, такой, в шоколадной глазури и в зеленой фольге, а когда я разворачиваю фольгу, там вовсе не леденец. Что это значит?
– Попробуйте ответить сами, – сказал доктор Дрит таким тоном, будто может сообщить нечто важное, но не бесплатно.
– Голубая фишка! – с жаром воскликнул Кэдбери. – Или что-то похожее. Голубая, плоская, круглая и подходящего размера. Во сне я всегда говорю: «Может, это просто голубой леденец». Ведь наверняка бывают голубые леденцы. Я бы озверел, если бы хранил ее в своем тайнике – ямке под неприметным камнем, – а потом настал жаркий день, и, когда я пошел за своей голубой фишкой – точнее, предполагаемой голубой фишкой, – она растаяла, ведь на самом деле это был леденец. И на кого подавать в суд? На производителя? Боже упаси, да он никогда не утверждал, что это голубая фишка; в моем сне на зеленой фольге было ясно написано…
– По-моему, – мягко прервал его доктор Дрит, – наше время истекло. Можем поглубже исследовать эту сторону вашей внутренней личности через неделю – похоже, тут кроется нечто важное.
Кэдбери встал.
– Что со мной, доктор Дрит? Я хочу знать. Говорите прямо – я выдержу. Я шизофреник?
– У вас бывают видения, – после долгой паузы сказал доктор Дрит. – Нет, вы не шизофреник, вы ведь не слышите голос бога или другие голоса, которые посылают вас убивать и насиловать. Это всего лишь грезы. О себе самом, своей работе, жене. Или еще о чем-нибудь. До свидания. – Доктор тоже поднялся, вприпрыжку подскочил к двери, ведущей в узкий коридор, и вежливо, но твердо распахнул ее.
Кэдбери почему-то чувствовал себя обманутым: они только начали разговаривать, и вот уже пора уходить.
– Держу пари, – сказал он, – у вас, мозговедов, тьма голубых фишек. Надо было мне пойти в колледж и стать психоаналитиком – тогда бы я горя не знал. Кроме Хильды – пожалуй, я все равно бы на ней женился.
Поскольку доктор Дрит предпочел промолчать, Кэдбери уныло прошагал четыре мили на север, где его ждала очередная погрызочная работа – высоченный тополь на краю затоки Пейпермилл, – и яростно вонзил зубы в основание ствола, представляя, что тополь – парное воплощение доктора Дрита и Хильды.
