До Москвы оставалось едва ли больше 50 километров, но каждый из них теперь был длинней и ухабистей. Утомляла не столько дорога (а она тянулась уже 10 часов), сколько молчание, вязкое и тоскливое. В подержанном «Мустанге» сидели четверо: водитель с бледным лицом; священник, худой настолько, что тело трижды можно было обернуть рясой; совсем юный парень в рыжей футболке и женщина неопределенного возраста с нарывами на запястьях и шее.
Мелкий песок с берегов Нила покрыл трескучей пылью спинки кресел в салоне, вавилонские зиккураты оставили мелкие осколки в резиновых копытах, фары горели тускло, будто работали на керосине.
Водитель флегматично жал на клаксон, подгоняя соседние машины, тихо насвистывал мелодию из симфонии Малера и неторопливо курил. Священник то и дело поглядывал в телефон, женщина задремала, а последний попутчик уставился в окно. Он дымил строго каждые 10 километров, а музыка из наушников его плеера заглушала свист водителя. Парень продолжал глядеть в ветровое стекло, вновь и вновь узнавая места, брошенные полвека назад.
Когда показались огни Одинцово, водитель ухмыльнулся. «Мустанг» миновал строительное полотно зарождавшихся микрорайонов и резко остановился у конечной станции метро, голова игрушечной собачки на стойке водителя закачалась.
– Ну что, расходимся. Увидимся через месяц.
Батюшка поглядел на хозяина машины, кивнул, вцепился в ручки сумки и резво выскочил из иномарки. Женщина надела длинные перчатки, накинула шаль на плечи и вышла следом. Наконец и юноша открыл дверь и твердо наступил на придорожную пыль.
– Здравствуй, мачеха. – Парень встал на колени и поцеловал обочину, медленно поднялся и отряхнул джинсы.
Водитель «Мустанга» ударил по педалям и скрылся за поворотом МКАД. Он направлялся на другой конец Москвы, где снял квартиру на имя Андрея Пепла. В доме напротив жил человек, с которым водителю и предстояло встретиться, чтобы забрать Летопись.
Ильяс проснулся в четвертом часу утра. Обычно он просыпался раньше, когда кукушка в настенных часах выходила поклевать три зерна. В этот раз, заспанный, он первым делом направился в душ, надел ресницы и брови, сбрил окладистую бороду, которая начинала расти чертовски быстро всякий раз, стоило ему пригубить накануне виски. Если вечером Ильяс выпивал больше двух стаканов, то утром просыпался с бородой повидавшего моря боцмана, прошедшего ревущие сороковые и неистовые пятидесятые широты Антарктики. Так выдалось и накануне: Ильяс заглянул в книжную лавку друга, и утренние возлияния растянулись в десятичасовой марафон.
Поутру Ильяс первым делом проверял почту. Каждое утро в ящике, прибитом на дверь просторной пустой квартиры, оказывалось письмо в красном конверте с заданием на день. За четыре года работы Ильяс ни разу не видел почтальона, который никогда не опаздывал и был исправен, как финская Nokia, и пунктуален, как британское чаепитие.
В письме, написанном от руки, содержалась разнарядка на день, полученная из центрального офиса, о местонахождении которого Ильяс не имел ни малейшего представления. Он стал сотрудником таинственной конторы совершенно случайно, откликнувшись на объявление в алкогольной газете. Такие листки получили широкую популярность в годы Кризиса, три года мучившие Москву.
Когда нувориши разорились, когда аристократы лишились званий и имений, когда бесхозные яхты сиротливо стояли на причале Агидели, издатели, подсчитывая убытки, придумали хитрую идею, которая позволяла не только держать читателей в курсе последних событий, но и утешать их: каждый выпуск печатался на бутылке крепкого алкоголя; субботний и воскресный выпуски, напротив, были полноценной газетой с несколькими тестерами виски, коньяка или водки: подписчики могли выбрать понравившийся набор самостоятельно.
Идея прижилась: на бутылках стали печатать не только биржевые сводки, вгонявшие брокеров в тоску, но и рекламные проспекты. Блеклая надпись «Разыскивается Летописец, вознаграждение прилагается» было напечатано аккурат между новостью о рождении внука у Городничего и объявлением о продаже особняка на Воробьевых горах.
Ильяс никогда не мнил себя летописцем и даже не думал, чтобы когда-либо примерить его мантию, однако незаконченное высшее образование и отсутствие денег вынуждали парня идти на смелые и порой наглые поступки.
В утреннем письме Ильясу поручили заняться больной темой: чумой патриотизма, заразившей россиян. Летописец задумался, к кому же обратиться за комментариями. Самым вероятным кандидатом был старый знакомый Милан, работавший в солидном информационном агентстве. Парень достал дешевый телефон и набрал сообщение: «Брат мой, сегодняшним вечером выпьем?» Товарищ редко отвечал за CMC, и летописец расслабился: он знал, что друг перезвонит с рабочего телефона.
Виктор Шелудяев, понурый, серый, ничем не выделяющийся на фоне прохожих, маячивших за окном, стоял рядом с приставной лестницей, на которой возвышался Денис. Возвышался – громко сказано: мужчина отдаленно смахивал на гнома – и низким ростом, и удивительно широкими плечами, и накаченной грудью, и длинными волосами, и окладистой кучерявой бородой. Витя и называл бы друга «Гномом», если бы не преследовавший однокашника запах океанической соли, плывший за товарищем и выдававший его морское прошлое. Об этом же говорили задубелая кожа ладоней, глубокие морщины на молодом лице и взгляд с прищуром, вот почему Витя прозвал Дениса «Капитаном». Шелудяев владел собственным клубом «Мост», но по давней традиции предпочитал выпивать в компании книжника, державшего здесь подпольный бар для друзей.
