По осени, убрав в закрома хлебные злаки и лён-долгунец, Тарас Опонасович Пидстуло, хозяин пахотных земель под спорые озимые и владелец заливных лугов с тучными стадами, выбирался на ярмарку к иноверцам в уездный город Ссыквтыктвар. Наезжал он на гулянья налегке без семейных уз и бабьего хомута, чтоб натешиться вольницей среди съезжего народа и себя показать во всей красе. Хозяйство оставлял на верную супругу Ольгерду Брониславовну, женщину надёжную, из старорежимных чухонок, батюшка которой и вовсе был выходцем из курляндских самоедов первого причастия. А посему и Ольгуша была нрава сурового, со времён девичества никого близко к себе не подпускала, кроме разве что законного мужа, да и то по праздникам в разговенье. Поэтому хозяин поместья был спокоен за семейный устав и чистоту собственного приплода, несмотря на частые отлучки по случаю собраний мелкопоместного уездного дворянства или прилюдных выступлений дамского варьете в кафешантанах ярмарочного балагана. Любил, грешным делом, Тарас Опонасович самолично лицезреть канкан парижского разлива и, любуясь голыми лытками шансоньеток, не раз говаривал за штофом мадеры под солёный огурец:
– Хороша Глаша да не наша, – и разгладив бороду на две стороны, добавлял: – Зато Матрёну сразу трону.
Однако же, опрокинув второй кувшинец тёмного эдинбургского, Тарас Опонасович всегда приходил в игривое расположение духа и уводил в номера первую, подвернувшуюся под руку подавальщицу. И имел на это полное право как работящий кормилец семейства и благодетель поместного работного люда. Тем более, что Ольгерда Брониславовна не признавала праздных игрищ и забав, а сходилась с богоданным муженьком лишь за-ради продолжения фамилии и то из-под палки. Не любила она зряшной людской потехи с глазу на глаз и на голое тело. И хоть родовое имя застолбить не удалось, всё же пришлось Ольгуше благополучно разрешиться от бремени. Целых два раза за один приём и всё девками. Одну по святцам нарекли Апраксией, другой подобрали более подходящее имя Русеяна. Дочки удались справные как колобки, без изъяна в головах и нравом вроде как в отца – певуньи и хохотуньи ни с чего. Девушки о сию пору были на выданье, с богатым приданым и полным курсом церковно-приходской школы. Бойко и местами наизусть читали псалтырь, поспевали бегом обмерить десятину под зябь и ставили роспись не крестом, а вензелем. Отец не мог нарадоваться на кровинушек и многое спускал им с рук. То девичью дрёму до полудня, то потраву гончего кобеля, приспособленного к розыску блажных девок далеко за полночь. Поэтому нежились Апся с Русей в пожизненном укладе словно на пуховых перинах, катались в сельском бытие как сыр в масле. И уже к осьмнадцати годкам были готовы идти под венец с любым принцем, лишь бы в плисовых портах, вышитой рубахе и при картузе с лаковым козырьком. То есть, как учил батюшка: чтоб и удаль молодецкая, и мошна купецкая!
Так бы всё и шло по накатанному, не случись более года тому назад у Апси с Русей плотский грех. Правда, дело не дошло до брюхатости, но зато со славой на весь приход. Гостил о ту пору в их хлебосольном доме молодой и смышлёный сынок старого знакомца ещё по японской войне Гаврилы Наумовича Возгреватого. Звали недоросля ласково Потапка и был он по- новомодному грамотный, проведши год на обучении у французского гувернёра с хорошими манерами. Прибыл молодец без особого на то приглашения, хороводился с дворовым бабьём, считай всё лето, а выпроводили под белы руки и со скандалом уже чуть ли не на Воздвиженье. Но поначалу выказал себя таким проворным да услужливым, что и выгнать взашей было не за что. Уж на что Ольгерда Брониславовна на руку скорая, но и та гостя терпела, благо он ей глаза не мозолил. Да и сам-то Потапка всё больше пропадал на рыбалке или на дальних выгонах помогал сенным девкам по хозяйству. Так что до время никому и ни с какой стороны урону не было. Так бы и шло это гостевание без последствий, пока конюх Никодим не залучил Потапку без исподнего и даже порток в обнимку с Апсей и Русей у старой коновязи на прошлогоднем сене. Старый и верный Никодим тогда чуток разумом не повредился, так как и девицы обретались о ту пору не то что без юбчонок, но даже и без ночных станушек домодельной маминой выделки. То есть были голыми как два облупленных яйца и к тому же верхом на вьюноше, но с разных сторон. Скакали белотелые голубицы на Потапке словно кони в галоп, а тот валялся покойником, без суставного движения во членах, и даже голоса не подавал из головы, придавленный ядрёными лядвиями одной из сестёр, в то время как другая гнездилась на его тощем брюхе. Никодим сроду о таких посиделках не слыхивал, сраму оного не видывал и сатанинства такого не нюхивал, а потому стрелой полетел к хозяину с известием, едва успев оповестить всю округу о таком чуде. Так что девок снимали с Потапки чуть ли не всей деревней, соболезнуя родителю и вытирая слёзы матери Ольгерде Брониславовне гарусными платами. Да, натерпелись тогда страху за рассудок дорогого гостя и здоровье белотелых кобылиц! Однако, всё обошлось. А когда Потапка стал растолковывать селянам французские обычаи и нравы при ухаживании за предметом страсти, поседевший с правого виска Тарас Опонасович повелел Никодиму всех троих виновников заморского торжества нравов отходить прилюдно недоуздком по мягким местам так, чтобы они и на ровное-то место с неделю садились с оглядкой. Пороли молодёжь весело, с прибаутками и переглядыванием по-соседски, так как до народа к тому времени дошло понимание всего заморского действа. Вот с той поры и пошёл процесс аж по всем хуторам и мызам. «Пойдём играть в скакалки», – по-простому приглашали дивчины парубков в межсезонье полевых работ. А ежели который отказывал, то его прозывали мерином и в замужество к такому шли неохотно. Поговаривали, что на местного кузнеца саживались и втроём, но то, как приживалась там третья молодуха, хранилось на зависть всей округе в тайне.
