Над ночным Капитолием тускло мерцал Альтаир.
На ступеньках сидел человек, завернувшийся в тогу:
Вспоминал отшумевший на Форуме давешний пир
И легонько зевал, потирая затёкшую ногу.
«Уточнить у Максима названье травы (анаша?),
Расспросить, где растёт. Пять сестерциев долг – это Гаю.
А вчерашняя (Юлия?), небом клянусь, хороша!
Отослать ожерелье: хрусталь? хризолит? – разузнаю…»
Приближался рассвет. От ступенек повеяло холодом.
Человек потянулся, привстал, повернулся к окну.
«Говорите, слова – серебро, а молчание – золото?
Пусть молчит с вами конь. Ну, а я до календ отдохну».
1988
Боюсь, не дожить мне до светлого дня,
Когда наконец-то не станет меня!
А. Усачёв
Не в шумной гавани восславленных заслуг,
Не на одре в курной опочивальне,
Не под простынкой с капельницей в сердце —
В глухом бору на листиках кислицы,
Оставив за спиной давящий город
И бешеную музыку дорог,
Под рухнувшим смолящимся стволом,
Ловя кровоточащими ушами
Глухие хрусты шейных позвонков,
Продавливая в дышащую землю
Дразнящий ноздри сыроватый лапник…
На городском отчаянном шоссе,
Рванув наперерез автомобилям,
Не в силах ждать зелёного тычка,
Навстречу шинам скоростного ряда,
Навстречу скрежетанью тормозов,
Навстречу запоздалому свистку,
Сирене приближающейся «Скорой»
И любопытным шёпотам толпы…
Среди людей, внутри большого спора,
Под тихим, чуть насмешливым лицом
Пытаясь скрыть распиленное сердце
За редкой ядовитой похвалой,
Подкидывая мясо для мозгов
И ощутив в груди шальные стуки
Трагичного финала Болеро —
Евангелия от Мориса.
1988
Книга есть кубический кусок… дымящейся совести.
«Несколько положений»
Стихотворение не пишется —
Лишь совесть кровью наливается,
И ей всё тяжелее дышится…
Но вот на волю вырывается
Кусок, тревогою сочащийся,
И грязь расплёскивает лужину…
И с клёкотом гурманы тащатся,
Спеша зажарить рифму к ужину,
И раздирают стих поделенный,
И поливают строчки соусом…
А рана заживает медленно.
И с каждой раной меньше совести.
1989
Новый год
Буханка
Детство вкушает горячий мякиш
Остаются хрустящие корки
1989
ГОНЧАР, или МЕМУАР О СОТВОРЕНИИ МИРА
Сижу. Леплю на выставку кувшин.
Вдруг – пьяный бородатый господин:
«Мне б глины меры три…» – «На что, приятель?»
Слюною брызжет: «Матерьялу нет,
Чтоб поддержать былой авторитет.
Жена смеётся: тоже мне, создатель!»
Гляжу – готов: к карьеру не дойдёт.
Сую початый тёплый ком – берёт
И с прихихиком шлёндрает в канаву.
Иду за новой глиной – а в башке
Сомненье: «Матерьял в плохой руке…
За что-нибудь возьмётся на холяву…»
И точно: напортачил, как умел,
Аттилу, Гоби, Чёрный Передел,
Пенальти, спирт, инфляцию, ехидну…
Жаль, тот кувшин, бродяга, запорол,
А вдохновенье, брат, не валидол…
Да я-то что… За ремесло обидно.
1991
Там, где кончился красный забор,
Обнажилась весёлая глина:
Льнущий к пальцам незримый узор,
Изуверившись, ждёт властелина —
Ежедневной тяжёлой руки,
Щедро дарящей дрожь и усталость;
Ёлки пьют из пластичной реки
Бурый яд сукровицы, и жалость
Утекает неслышно, ночами
Дымом света поит тёмный бор,
Еле-еле звеня родниками
Там, где кончился красный забор.
1991
The day was just crossing
the little magical bridge
between afternoon and evening.
Priestley
…Заглянуть сквозь волнистый зазор занавесок
В затаившийся мир, где рождается вечер,
Где крестьянин с мешком на дощечках моста
Прячет плечи под шляпу, бредя от дождя
В затухающий свет, в заболоченный берег,
Погружая глаза в веселящийся вереск,
И скрывает циновочный строгий узор
Золотыми перилами ласковых штор…
1992
Be Present at our Table, Lord
Пребудь за нашим столом, Господь,
Но не являйся нам.
Смотри на пальцы, берущие соль,
Только не верь словам.
Смотри, как рука, отодвинув нож,
Тянется за рукой.
Смотри, как губы спешат к перстам,
Словно ко льдинке в зной.
Пребудь за нашим столом, Господь,
Услышь переплеск вина.
Услышь, как тихо крошится хлеб
На скатерти изо льна.
Услышь, как рвётся доверья нить
Об острые глаз края…
Пребудь за нашим столом, Господь.
Да будет воля Твоя.
1992
Деревушка в глухих подмосковных болотах:
Восемь хат, водокачка да два петуха.
Ни души посторонней – лишь только охота
Иногда заплутает средь ржавого мха.
…Солнце жгло третий день, и усохшие бабки
Прогревались, платки опуская до плеч.
Сухощавый старик (в рукавицах, без шапки)
Исподлобья глядел на остывшую печь.
Древний кот, безымянный и пыльный, как время,
Рвал передними лапами запах травы,
И дырявый октябрь тряс мошной перед всеми
Меж коричневых точек отжившей листвы.
Приближавшийся шум был услышан не сразу,
И, когда оглушительно гаркнул гудок
И состав распахнул два сияющих глаза,
По ослепшей деревне пополз шепоток.
Паровоз тормознул, и вагон одинокий
Приоткрыл свою дверь, и косой проводник
Что-то крикнул гортанно, и словно глубокий
Вздох прошёл по печи, и очнулся старик.
Распрямился, на лавку швырнул рукавицы
И направился к поезду; тающий лес
Захрустел под ногами, затренькали птицы;
Он поднялся в вагон – и состав с ним исчез…
Я не слышу ни шума, ни бешеной скорости —
