Париж эпохи декаданса уже давно привык к ярким, величественным зрелищам, но день открытия первого салона Ордена Розы и Креста 9 марта 1892 года был особенным даже по меркам того времени и места. Процессия экипажей у галерей Durand-Ruel, 11 рю Ле Пелетье была настолько внушительной, что жандармам пришлось перекрыть улицу. Те, кому удавалось пройти внутрь, попадали в атмосферу курящегося ладана и аромата множества кроваво-красных роз, под аккомпанемент приглушенных аккордов увертюры к опере Вагнера «Парсифаль». На стенах висели картины 63 мастеров, большинство из которых уже несколько лет или десятилетий находилось в черном списке у официальных представителей искусства за отказ следовать академическим стандартам.
Центральной фигурой всего этого великолепия был человек, одетый в яркие одежды, с потрясающей черной бородой, длинной и квадратной, подстриженной на манер ассирийских царей. Это был Жозефен Пеладан, и на его карточке красовался титул «принца», написанный на иврите. Он был самым популярным автором романов и критических статей, утверждал, что является потомком мудрецов Древней Халдеи и возглавлял движение розенкрейцеров – Орден Розы и Креста Храма Грааля, чьим официальным композитором был не кто иной, как сам Эрик Сати. Вдохновитель и зачинатель салона Ордена Розы и Креста, Пеладан сделал себе имя, обличая официально признанных художников того времени за их невероятную посредственность, и салон стал для него возможностью показать, что искусство, созданное за пределами Французской академии, намного превосходило то, что было создано в ее стенах.
К моменту закрытия салона 11 апреля господству академизма во французском искусстве раз и навсегда пришел конец. Однако по иронии судьбы этот громкий триумф мало поспособствовал развитию искусства идеализма и символизма, которое Пеладан боготворил. Импрессионисты и прочие авангардные течения, которые вызывали у него лишь отвращение, быстро заняли созданное им свободное пространство. Это было очень характерно для него. Он видел себя одним из последних защитников традиции, а мир уже полностью погрузился в пучину декаданса, и он выполнял возложенную на себя миссию с неистовством игрока, который знает, что все равно потерпит поражение.
Если я скажу, что Жозефен Пеладан был французским консерватором XIX века, уверен, что почти каждый, кто прочтет эту фразу, поймет ее неверно. Англоговорящий мир не переживал ничего похожего на консерватизм континентальной Европы, и даже в Европе консерватизм времени Пеладана уже почти сошел на нет. Если затем я скажу, что он был одним из основоположников декадентского движения во французской литературе, автором откровенно эротических и безумно популярных романов, а еще денди и эстетом, который предвосхитил современных готов за 120 лет до их появления, несомненно, многие читатели попытаются увязать эти утверждения с только что сделанным комментарием. И, если затем я добавлю, что одновременно он был благочестивым, хотя в чем-то эксцентричным католиком и одной из самых значительных фигур в парижском оккультизме своего времени, уверен, что услышу, как мозг читателей разрывается от противоречий.
Да, все это был Пеладан, и даже немного больше. Именно его изображал Оскар Уайльд, прогуливаясь по Лондону в бархатных одеждах с поникшей лилией в руках. «Понимаете ли вы, что они имеют в виду, когда говорят: „Этот человек – личность?“ Да, маг именно таков», – писал Пеладан, и, несомненно, таковым он был.
Однако все эти красочные подробности служили абсолютно серьезной цели. Пеладан принадлежал к тому влиятельному меньшинству мыслителей конца XIX века, которые признавали, что современное им европейское общество катится в пропасть. Яснее, чем многие его современники, он понимал, что рушится не просто политическое или экономическое, но и все культурное наследие – аристократическое, христианское, римское – все то, что связывало Европу его времени с ее историческими корнями из древнего мира. Но, в отличие от сентиментально настроенных консерваторов его времени, он признавал, что это наследие уже невозможно сберечь. «Мы не верим ни в прогресс, ни в спасение», – писал он в своем «Манифесте Розы и Креста» 1891 года, обращенном к парижанам, в головах которых царила сумятица. «Для римской расы, которая неуклонно приближается к смерти, мы готовим последнее великолепие, чтобы ослепить и смягчить варваров, которые придут ей на смену».
И в этом ключе он стал учить других, как оставаться в стороне от гибнущего общества, и средства, которые он избрал для этой цели, берут начало в традициях магии. Однако, используя слово «магия», он подразумевал нечто гораздо более глубокое, чем привычные смыслы, которыми наделяют это слово в наши дни. «
