Пролог
Она здесь, прекрасная
На чердаке, где весенними днями нежно шуршал по крыше дождь, где декабрьскими ночами ты чувствовал близкую – какие-то дюймы – пелену снега, прозябала Тысячу-Раз-Пра-Праба-бушка. Она не жила, но и не была навеки мертвой, она… прозябала.
И теперь в преддверии Великого События, накануне Великой Ночи, теперь, когда близился радужный фейерверк Семейной Встречи, нужно было ее навестить!
Дверца чердачного люка вздрогнула.
– Все в порядке? – донесся снизу голос Тимоти. – Я иду! Да?!
Молчание. Египетская мумия не шелохнулась.
Она стояла в темном закутке, подобно ветхому, почерневшему обрубку дерева или обгорелой, выкинутой за ненадобностью гладильной доске. Тонкие сморщенные руки накрест уложены на иссохшей груди, сквозь узкие щели шелковой ниткой зашитых глаз проглядывает бездонная синева, древний пепельно-серый рот, где таится сморщенный лоскуток языка, беззвучно вздыхает, вспоминая каждый час каждой безвозвратно ушедшей ночи, извлекая из бездны четырех тысячелетий те времена, когда она, дочь фараона, одетая в паутинно-тонкое полотно и легкий, как сонное дыхание, шелк, с изумрудами и рубинами, горящими на запястье, сбегала по мраморным террасам сада, чтобы посмотреть на пирамиды, вспарывавшие яростный египетский воздух.
Тимоти уже поднял вековою пылью покрытую дверцу и осторожно окликнул полночный чердачный мир:
– О прекрасная!
Губы древней мумии дрогнули, уронив несколько пылинок.
– Нет, уже не прекрасная.
– Ну, тогда бабушка.
– И не просто бабушка, – прошелестело в недвижном воздухе.
– Тысячу-Раз-Пра-Прабабушка?
– Это уже лучше. Вино?
– Вино. – Тимоти просунулся сквозь узкий люк и встал. В его руке поблескивал крошечный флакон.
– Какого урожая, дитя?
– До Рождества Христова, бабушка.
– На сколько лет?
– На две тысячи до Рождества Христова, почти на три.
– Прекрасно. – Иссохшая улыбка сбросила легкое облачко пыли. – Подойди.
Осторожно пробираясь сквозь папирусные залежи, Тимоти подошел к более не прекрасной, чей голос сохранил все свое былое очарование.
– Дитя? – окликнула иссохшая улыбка. – Ты боишься меня?
– Всегда, бабушка.
– Смочи мои губы, дитя.
Тимоти поднял руку и уронил на чуть подрагивавшие губы крошечнейшую из капелек.
– Еще.
На оживавшие губы упала вторая капля.
– Все еще боишься?
– Нет, бабушка.
– Сядь.
Тимоти пристроился на краешке большого ящика, разрисованного иероглифами и воинами, богами псоглавыми и богами с головами как у льва.
– Почему ты здесь? – прошелестел иссохший голос.
– Завтра наступает Великая Ночь, бабушка! Я ждал ее всю жизнь. Завтра Семья, наша Семья, слетится сюда со всех концов мира! Расскажи мне, бабушка, как все это началось, как был построен этот дом, откуда мы сюда пришли, а еще…
– Хватит! – прервал его голос. – Я поведаю тебе о тысяче полдней, окунусь в глубочайший колодец времени. Молчишь?
– Молчу.
– Так вот, – прошептало через сорокавековую пропасть, – как это было…
Сперва, сказала Тысячу-Раз-Пра-Прабабушка, было только место на бескрайней, густо поросшей травой равнине и холм, на котором не было ничего, кроме все той же травы да дерева, скрюченного, как излом черной молнии, дерева, на котором ничего не росло, пока не вырос город и не появился Дом.
Все мы знаем, как город умеет собирать потребность за потребностью, пока сердце его не забьется и не начнет круговращать людей по предписанным им путям. Но вот как, спросите вы, появляется дом?
А дело в том, что там было это дерево, и лесорубы, устремлявшиеся на Дальний Запад, трогали его и говорили, что, надо думать, оно было здесь еще до того, как Иисус строгал доски в отцовской мастерской, до того, как Понтий Пилат умывал руки. Именно оно, считают некоторые, вызвало Дом из разгулов непогоды и глубин времени. Когда же этот Дом встал на место, глубоко укоренившись своими подвалами в китайских кладбищах, он явил собою зрелище настолько великолепное, сравнимое разве что с полузабытыми фасадами Лондона, что фургоны, совсем было собиравшиеся переправиться через реку, медлили в растерянности, ехавшие в них семьи разевали рты от изумления и решали, что раз уж это место достойно папского дворца, обиталища короля или королевы, вряд ли есть смысл его покидать. Поэтому фургоны останавливались, лошадей отпускали на водопой, и пока люди глядели, оказывалось, что их башмаки, а заодно и души уже успели пустить корни. Дом на холме, стоявший рядом с молнией дерева, ошеломлял любого, кто его видел; переселенцы не решались покинуть этот Дом из опасения, что он будет их преследовать во снах и сделает все другие, ждущие впереди места тусклыми и безрадостными.
Так что Дом появился первым, и его появление дало пищу для множества мифов, легенд и застольных пересудов.
Рассказывают, что однажды над прериями поднялся ветер с дождем; вскоре легкий ветер превратился в грозу, а гроза – в сокрушительный ураган. За ночь этот многоликий ветер подхватил каждый незакрепленный предмет между поселками Индианы и Огайо, оголил леса Cеверного Иллинойса, взвихрился над этим, еще пустынным холмом, стих и уверенной рукой невидимого божества уложил, доска за доской, рейка за рейкой, гору строительного леса, которая еще до восхода сформировала себя в нечто, смутно привидевшееся Рамзесу и додуманное Наполеоном, когда тот бежал из утонувшего во снах Египта.
