В середине марта народ римский отмечал Либералии – праздник весёлый, пьяный, уличный, во славу Диониса. Великий бог Либер-Вакх-Дионис не только подарил людям виноград, вино и мёд, он ещё покровительствовал поэзии, и по давней традиции в этот день коллегия поэтов устраивала торжественное жертвоприношение, а затем пиршество и чтение стихов. Неудивительно, что на следующий день поэты просыпались поздно, а те, кому накануне не удалось блеснуть, не только с тяжёлой головой, но ещё и не в настроении. Юный Назон долго лежал с закрытыми глазами, вспоминая вчерашнее. Тутикан, как всегда, блеснул гекзаметрами, славившими богов; Ларг воспевал Антенора-троянца, – а Назон молчал. Пара строф из «Гигантомахии» не в счёт, они уже звучали на собрании коллегии; новые строфы не желали складываться. Ужели он кончился как поэт? Едва начав расцветать, осыпал все лепестки? Выдохся, обречён? Было от чего придти в дурное настроение.
– Ты собираешься нынче вставать, лежебока? – просунул в дверь коротко остриженную голову Сострат. Дядька долго не будил его нарочно, чтобы стыдно питомцу было умываться и завтракать, когда приличные люди собираются обедать.
Сладко потянувшись небольшим, ладным телом, юноша ловко вскочил на ноги:
– Воду неси! Поесть дай чего-нибудь.
Пор, лопоухий малый, ещё более заспанный, чем хозяин, ввалившись в спальню с господским сапогом в руках, полез под кровать в поисках второго; обнаружив ночную вазу и оставив заботу о нечищеных сапогах, он понёс её опоражнивать .
– Поглядите на него, люди добрые! – завёл дядька скрипучим голосом любимую песню. – Другие уж наработались, а наш всё дрыхнет. Твой батюшка всю-то жизнь до света встаёт, трудится, деньги наживает, а ведь человек не бедный; матушка затемно служанкам дневной урок даёт и сама до вечера по дому в хлопотах и заботах, а их единственный сынок, все науки пройдя, всех однолеток умом обогнав, , знай, лежит, как бревно, и в ус не дует. Ты уж и не вставай, голубчик: скоро вечер. Ох, уж этот Город! Что ни день, то праздник. Нет, пора домой, в Сульмон. Сидим тут без проку, только деньги проживаем.
Вот завёлся спозараку! Дядькино нытьё навязло в ушах. Однако Сострата можно было понять: его вскормленник Публий, единственный свет в глазу у родителей с тех пор, как умер старший брат, гордость риторской школы, превзошедший сверстников в науке и красноречии, тот, кому учителя пророчили место в сенате, – и вдруг свернул с прямого пути к успеху, бросил государственную деятельность ь, на форум не ходит, речей в суде не произносит: вместо этого благородный отпрыск зажиточного сульмонского «всадника» хороводится с разными сочинителями, – людьми большей частью безродными и низкими, бездельничает, проедает отцовские денежки вместо того, чтобы их умножать, да ещё запрещает написать о нём правду отцу.
– Пор, где же второй сапог? – заорал господин, заглушая намеренно воркотню Сострата.
– Пору недосуг, – злорадно сообщил дядька. – Пор с девчонкой развлекается, той, что тебе родителями прислана: вечор я их застукал.
Полагая, что поэтическая блажь хозяина происходит от воздержания, Сострат так и отписал в Сульмон, и любящие родители тут же прислали сыну хорошенькую служаночку, свежую, как только что выдернутая из грядки репка.
– Ловкач, – услыхав домашнюю новость, хихикнул лежебока, ничуть не задетый тем, что слуга его опередил.
Дядька от возмущения задохнулся:
– Настал конец моему терпению, – прокашлявшись, грозно начал он. – Сегодня же отпишу господину всю правду про тебя. И про то, что девчонку даже не тонул, и что на форум не ходишь, и про пьянство и стихоплётство. Отец перестает высылать деньги, насидимся голодными. Что ж, мне, человеку подневольному, не привыкать: сызмальства не перекормлен. А вот ты, баловень-сладкоежка, на голодный желудок перестанешь, небось, сочинять стихи.
Угроза была нешуточной: батюшка полностью доверял Сострату, и напиши дядька подобное, из Сульмона тут же поступит грозное родительское требование немедленно вернуться. И прости-прощай Рим, вечный праздник, библиотеки, друзья-поэты; здравствуй, сульмонская глушь.
– Значит, ты желаешь мне зла? – попробовал хитрец разжалобить Сострата. – Пойми, без Рима я зачахну. Или тебе не по душе жить в центре мира? Или я тебя завалил работой? Чего вам тут не хватает?
У Сострата в Сульмоне осталась невеста. Пожилой слуга, уже под сорок, недавно получив свободу от хозяина, он задумал жениться, и теперь, после трехлетия в Риме, ему хотелось домой.
Застилая постель, дядька продолжал поучать молодого господина:
– Вспомни, ты сын и наследник «всадника». И дед твой был «всадником», и прадед. Твоё дело не позорить предков. Дома хоть за ум возьмёшься.. Станешь помогать отцу хозяйствовать, женишься, наплодишь малых деток, остепенишься. Может, хоть в Сульмоне человеком станешь, должность какую-нибудь займёшь. Вспомни слова умного человека: Лучше быть первым в своей деревне, чем последним в Риме.
– Забыл?! – укорил ворчуна Назон. – Я уже был женат. По родительскому выбору, между прочим. И разве не сбежал я от навязанной мне жены? Ох, вижу, ты злодей и задумал против меня недоброе.
