Посвящается моей жене Елене Бичовой-Зарине, которая поддерживает мои начинания, и строго оценивает их, со своей, женской точки зрения. Спасибо моей матери и отцу за мою жизнь. Спасибо ушедшей от нас бабушке Тамаре за мое счастливое детство
Клоун был таким улыбчивым, каким не был никогда сам Франц. На самом деле он был Франц-Николай, но это только по метрикам. В жизни все его звали Франя. Он не возражал, да и чему возражать, если его назвали в честь известного в советскую эпоху, и абсолютно забытого в эру капитализма, деятеля французской революции Бабефа, чем, кстати, обусловили дерзкий и пылкий характер малыша. В школе его хоть «революционером» не обзывали. Конечно от банального незнания, а, отнюдь не от дружеских чувств, недостаток которых у молодого человека проявился в его вечной задумчивости. В первых классах у него обнаружилась недюжинная способность рассуждать обо всем, проводить параллели, да и читать он начал достаточно рано.
К семи годам, когда обычные дети собирались в классе и учились выводить квадратики в тетрадке, подсчитывать треугольники, Франя болел. Он вообще считал школу довольно бесполезным занятием, чем-то сродни птицеферме и нацистскому лагерю одновременно. И ему за это придётся пострадать. Но это уже потом, а сейчас он смотрел на эту крупную по детским меркам игрушку, сделанную из гладкой пластмассы с выступающими бархатистыми ресницами, и глазами, которые то открывались, то снова закрывались, в такт движениям и переворотам твердого пластмассового тела. Глаза у игрушки были изумрудно зеленые, яркие, они-то и привлекли Франю своей открытостью, и, как ему по своему, детскому, разумению казалось, вдумчивостью. Яркий двухцветный шелк, такой лощеный, такой красивый, переливающийся в свете лучей восходящего солнца. Но это была не его игрушка. Она жила в соседней комнате, куда он мог пробраться лишь тогда, когда взрослые оставляли их вдвоем с сестрой наедине с бабушкой, убеленной сединой полной старушкой, которая ходила в одном и том же черно- коричневом махровом халате.
Еще ни раз он обратиться к этой игрушке с советом, именно ей он будет читать свои первые стихи, бесхитростные и надуманные одновременно… Да, литература привлекала его с детства. Но серьёзно до 21 года он ею не увлекался.
Да и знал он куда больше своих сверстников, ибо по-настоящему читать начал даже до того, как мать, которую на месяц отправили отдыхать в лагерь на берегу влажного, пасмурного, поросшего соснами курорта, один раз, вернувшись в свой домик, не обнаружила Франю, насупленного и увлеченного, исправно перелистывавшего своими пухлыми пальчиками толстый том Каверина.
Тогда мать не придала внимания этому факту, просто подумала. Мальчик балуется. Изображает взрослого. Но вот изображать взрослого мальчик начал намного позже.
Мать, постоянно пропадала на работе, на которой, кстати, работала главным инженером одной радиоэлектронной фабрики. Отец вообще жил в другом городе, нередко навещал маленького Франю, и порой увозил к себе, в царство природы и поселкового минимализма. Поселок городского типа, где обитал его папа, был небольшим, буквально в три дома, за которыми скрывалась дорога, ведущая в никуда. Буквально, а не в переносном смысле. Ибо она упиралась в засохшее болотистое поле, которое отдали сельчанам под огороды. Почва была глинистая, и летом, во время засушливой до тошноты погоды, превращалась в пустынную равнину, из которой то тут, то там пробивались, засохшие ростки огурцов и жухлые перья моркови, словно одинокие, брошенные солдаты вселенской армии, оставленные на медленную погибель, драгуны, пехотинцы, совсем как в том бумажном конструкторе, который привезла ему однажды тетка из украинского городка, вот как их видел тогда Франя.
Почему-то тянуло его и на мелкую грязную лужу, которая находилась недалеко от соседских гаражей. Туда обычно местные механизаторы выкидывали старые покрышки, от машин, от тракторов… Частенько так же туда скидывали всяческий механический хлам. Вещи для подростка безусловно ритуальные. Хотя доподлинно не известно, что больше привлекало подростка, то ли останки старых тракторов, толи существа, которые обитали во многом множестве в озере и вокруг него. Однажды, под старой доской, которая служила одновременно и мостиком и пристанью для бумажных корабликов Франи, он вытащил нечто необычное. Это оказались уже деформировавшиеся останки местного пса, который умер в своей каморке, расположившейся в дальнем конце гаражного кооператива, то ли от грусти (городок был настолько маленьким, что и красть никто не решался) то ли от старости.
Череп пса впервые навел юного Франю на мысли о смерти. За этим странным артефактом, символом вселенского катабасиса пролегала тропинка через ручей, по деревянному мостику-трапу. По старинному обычаю, который Франя ценил чуть-ли не как религиозный обряд, она и только она соединяла этот его чудесный мир с другим миром. Миром живых, миром, где на старом, залитом маслом и запруженном озере, собравшись в стайку, орды зеленые лягушек выводили чудные рулады. И, возможно, именно возможность перейти эту деревянную тропку, или сидеть, наслаждаясь своим чудесным заброшенным миром, означало для него тогда свободу.
