У меня есть друг почти детства. Мы с ним знакомы уже больше пяти десятков лет. Естественно, что сейчас мы рядом не живём. Развал Союза способствовал мягкой, почти ненасильственной, миграции населения из братского Казахстана в соседние республики и государства. Но связи остались. И, после значительного перерыва, мы с другом моим встретились. Поговорили.
И вот он, гражданин и житель Казахстана, сказал мне, что он патриот России. Ну, и дальше – всё по списку, всё что ценит и любит, чем гордится благодарная аудитория Первого российского канала.
У меня с моим другом на этот счёт обнаружились существенные расхождения. В сердцах он даже обозвал меня «либералом». И сказал, что я и раньше, во времена Союза, был «диссидентом».
В те времена друг заходил ко мне в гости и принимал участие в разговорах. Но никогда не возражал. А даже подхихикивал, типа: «я с вами».
Чем хороши нынешние времена: они обнаружили в массе советского народа чёткое расслоение. И не только на бедных и богатых. (Богатые столько сейчас платят телевизору, что бедные принимают их сторону. Повторяют речёвки, которые им вещают с государственных каналов миллионеры-ведущие популярных ток-шоу). Мой друг сразу взял «быка за рога». Он меня спросил: «Чей Крым?» – вот тебе и расслоение.
И у меня ощущение, что, хоть и говорят, что в России сейчас капитализм, но всё-таки страной до сих пор управляют «красные». Что, действительно, перевороту, «революции» 1917 года, конца не видно. Как и в 20-е годы, во время заката НЭПа, в России угнетают, гнобят мелкий и средний бизнес. Проводят экспроприации. В России судят и сажают в тюрьмы, основываясь больше на «революционном» правосознании. Под это сознание «подгоняют» смысл новых законов.
Ну, в общем, понятно, что у меня в голове.
И поэтому в моих рассказах то тут, то там, всё это несоответствие мышления, принятым на сегодняшний день нормам приличия и стандартам, себя обнаруживает.
Я выделил в отдельную книгу то, чего может раздражать благонамеренного российского гражданина и истинного патриота.
И так её и назвал: «Инакомыслие».
Чтобы те, кому такая позиция автора не нравится, даже её не открывали.
Феликс Чирков писал стихи. Трудно совместимые с его внешним обликом. Феликсу было уже под семьдесят, лицо не только в морщинах, но и ещё с выражением непрерывного страдания. А стихи у него получались простые, добрые, чистые. Не было в них ни надрыва, ни глубокой печали. Во Дворце пионеров, где работал Феликс, было полно женщин. По сравнению с Феликсом – все сплошь молодки. И Феликс каждой из них сочинял, посвящал стишок.
Когда я поступил на работу во Дворец пионеров, и прогрессивная общественность узнала, что я тоже пишу стихи, меня тут же предупредили о наличии поэта Феликса Чиркова, который, вероятно, будет в отношении ко мне в конкуренции.
Потом я увидел лицо этого Феликса и подумал, что конкурентом он быть не может никак. На него уже только смотреть – это достать чернил и плакать. Наверняка, если он чего и сочиняет, то это годится для похорон, или же других похожих особенных случаев.
Но – ошибался я. Был не прав. Стихи Чиркова для женщин вызывали в глазах его героинь улыбку и счастье. Там были восхищение, восторг, искренность и – грамотно, продуманно выстроенные строчки, которые вполне без опаски можно было прочитать женщине с высшим образованием.
А их у нас на работе был полный Дворец.
Феликс находился в счастливом состоянии одиночества. Уже много лет назад он разошёлся с женой и обрёл это самое счастье. Сразу это счастье в глаза не бросалось. Как я уже говорил, на лице Феликса всегда было выражение муки, страдания. Но он говорил, что счастлив. Особенно – после развода.
Причём, как он любил рассказывать и пересказывать своим знакомым, с бывшей женой у него сохранились прекрасные отношения. Просто, по-дружески к ней зайти, починить кран, наладить швейную машинку – это всегда, пожалуйста! Но – не более.
При разводе квартиру Феликс оставил жене. А сам наскрёб, насобирал, заработал денег на небольшую однокомнатную квартирку, поставил в неё стол и кровать – и зажил припеваючи.
Писал четверостишия, полные восхищения и нежности к нашим дворцовым женщинам, получал от них в ответ благодарные взгляды. Стансы эти он потом забывал, почти сразу.
Ни одна женщина к нему на шею за стишок не повесилась. Хотя, по обрывкам строчек, которые мне приходилось от них слышать, среди мадригалов его и канцонетт было много удачного, пронзительно-индивидуального.
Вот Керн повесилась Пушкину на шею, а ни одна наша дворцовая фрейлина к Феликсу – нет. Видимо, период советской власти притупил в женщинах чувствительность к прекрасному слогу. Они радовались рифмованным комплиментам Феликса, но их эротическая составляющая блуждала по поверхности их тел, не заходя глубоко внутрь. Поэтому на шею Феликсу они и не вешались.
Своим стихом Пушкин заставил Керн трепетать до потери чувства сохранения супружеской верности, а Феликсовы рифмы разбивались об гранитное целомудрие местных красавиц, обессиленно застревая кое в ком из них отдельными сверкающими буквами.
