Город замело в течение ночи. Снежный буран, пришедший со стороны озера, с севера, съел четкие линии городских построек, словно смазал зрение. Поутру огромный снег рождал страх слепой силой, заживо похоронив целые кварталы. Торчавшие из сугробов черные кроны улеплены были комочками птиц. Жалкое и трогательное зрелище являли воробьи, которые старательно выклевывали с веток сухие стручки. С большим снегом мороз отступил – январь выполнил предписанную ему работу и теперь отдыхал. Еще засветло улицы начали бороздить грейдеры. Автобусы все же пошли, но двигались сонно, вяло, нехотя распахивая на остановках двери.
Веру Николаевну покачивало в колыбельном ритме – в такт перекату по снегу колес, и думала она, зачем сегодня нужно куда-то ехать, зачем на ней изумрудные серьги и леопардовый шарфик, когда ей бы лучше сейчас спать, потом неспешно выпить чаю со сливками… На сиденье рядом грузно сел мужчина в черной шапке-треухе и брюках, засаленных на коленках. Ботинки его с налипшими и уже подтаявшими комьями снега вызывали неуютную память влажных ног. Тогда Веру Николаевну пробило удивление сквозь автобусную колыбельную дрему, какое отношение имеет к ней человек в треухе, как соприкасается он с ее изумрудными серьгами и белыми красивыми пальцами, отточенными игрой на фортепиано. Удивление росло, конечно, из полусна, она решительно, осознанно его стряхнула. Но все же стала глядеть в окошко, еще чуть прикрывшись полями шляпки. Человек этот закашлял – долго, сухо. Оттого ей стало неприятно, она поднялась, вышла на остановку раньше – все равно первые сотрудники появлялись в издательстве не раньше десяти. Вера Николаевна пробиралась вперед, вынужденно высоко задирая коленки в густом снегу, и думала по-прежнему, зачем она идет на работу, когда нужно еще спать; спать, как велит большой снег.
В издательстве намечался фуршет по случаю старого Нового года. Вера Николаевна помнила об этом тоже как-то вяло, хотя изумрудные серьги и леопардовый шарфик были надеты именно по этому случаю и именно фуршет являлся основным событием предстоящего дня, поскольку о какой работе можно было размышлять всерьез, когда и световой день перегорал спичкой, едва успев выдернуть мир из темноты на несколько ярких белых часов.
В дверях Вера Николаевна столкнулась с рыжим фотографом, успев подумать: «А, это…» – воскресив в памяти короткое воспоминание. Он слегка, не специально задел ее локтем. Она забыла о нем тут же на внутреннем мотиве: «Зачем это сегодня? Зачем?», с той же фразой поправила перед зеркалом волосы, все же игриво тронув изумрудные серьги, – им в ответ в глазах ее полыхнули желтоватые огоньки, и она подумала, что что-то особенное случилось сегодня с ее лицом – сделалось оно алебастрово-гладким, и ямочка под шеей отмечена была тенью, как именно чертились мягкие контуры сугробов.
Потом утро потекло в белый день. Никто, конечно, в отделе не занимался ничем в ожидании фуршета как финального аккорда затянувшейся праздности. Вера Николаевна обсуждала по телефону несколько неважных вопросов и вдруг обнаружила, что заботит ее на самом деле то, что чуть сколупнулся лак на ногте. Щербинка была не столь колка для постороннего глаза, сколько для внутреннего ее состояния праздника, который, не успев начаться, дал трещинку. Вспомнилась кукла, которую бабушка подарила ей как-то на день рождения. Кукла была старинная, с фарфоровой головой, но – со щербинкой на самом кончике носа. Оттого она казалась Вере уродиной, хотя привлекала внимание всех – в облаке пожелтевших оборок.
Пальцам ног стало неуютно, влажно: в тепле налипший на ботинки снег пробился внутрь, как некое мокро-холодное существо из воздуха улицы. Поморщившись, Вера Николаевна сняла ботинки, переобувшись сразу в нарядные туфли, которые держала на всякий случай в шкафу. Дверь кабинета снаружи резко толкнули, и в проеме возникло лицо рыжего фотографа. Он, видимо, хочет что-то сказать, но отчего-то уставился пристально на ее ботинки, которые стояли у шкафа, снятые кое-как, с распущенной шнуровкой, отчего казались грубыми и тяжелыми.
– Это чьи тут у вас? – фотограф спросил, будто искренне удивившись.
– Мои. – Вера Николаевна ощутила неловкость за грубую обувь.
Фотограф посмотрел недоверчиво на ее ноги и прикрыл дверь, казалось, как-то значимо. Ей же сделалось очень смешно от самой ситуации анекдота, оттого, что действительно можно было подумать… Она выскочила вдогонку за дверь и прокричала, прерываясь на смехе:
– Послушайте, Савкин! – попутно припомнив его фамилию.
Он оглянулся.
– У меня там, в шкафу, – она едва выговорила на смехе. – Нет, там действительно ничего нет! Это мои ботинки!
Прекратить смеяться она не могла. Зато наконец смазалось ее давнее неприятное впечатление от рыжего фотографа, который время от времени наведывался в издательство, не пропуская, понятно, дней рождений и праздников.
Два года назад, когда Вера Николаевна только устроилась на службу, был такой же фуршет. Она сидела почти весь вечер одна среди малознакомых людей, ловила любопытно-изучающие взгляды, вертела бокал, и белые ее, красивые пальцы ощущались ею самой неприлично голо. Хотелось даже спрятать руки. Потом подошел этот рыжий в зеленом костюме, представился коротко по фамилии: «Савкин», тут же предложил выпить, нагловато перейдя на «ты»: «Пойдем, может, в фотолабораторию, у меня хорошая водка…» Она фыркнула, даже не позволив ему досказать, настолько выразительно передернула плечиком, что он понял оплошность и ретировался.
