Чайка
1
Полет проходил ужасно. Турбулентность трепала наш Ил-62, как маленький ребенок треплет за волосы свою первую куклу. Я "плыл" от непрерывной болтанки, дрожания, провалов и взлетов. Несмотря на это, я не переставал радоваться. Перелет из Владивостока в Петропавловск-Камчатский был концом одной жизни и началом другой. Таинственная метаморфоза происходила в небе в течение трех часов. Я превращался из курсанта школы баталеров в моряка-подводника. Перед вылетом я получил новую форму – длинную черную шинель, ушанку из настоящей овчины, теплые шерстяные носки, зимние хромачи, фланелевые брюки и голландку, бушлат, двубортный, с двумя рядами блестящих пуговиц, черную бескозырку, свежую робу, морской и зимний тельники. Часть вещей лежала в рундуке. Там же были и сапоги. С портянками.
На Камчатку я летел один из нашей роты, но со мной был еще матрос из школы механиков, с которым мы перекинулись парой фраз и больше не общались до прилета. Сопровождал нас старший лейтенант, не объявивший нам будущего места службы. За час до вылета в аэропорту Владивостока он подошел к нашему взводу и, прочитав из блокнота мою фамилию, ничего не объясняя ни мне, ни провожавшему нас капитану-лейтенанту Сайфутдинову, приказал мне следовать за ним. Пройдя в другой конец зала ожидания, заполненного наполовину военными моряками, наполовину гражданскими самых разных возрастов и стилей одежды, заставленного кучами чемоданов и сумок, рулонами ковров, связками обоев, детскими колясками, санками и одним огромным фанерным ящиком с дырочками, он оставил меня в кафе у столика и велел ждать. В кармане у меня было немного денег, которые удалось припрятать в поясе брюк в последнюю ночь на Русском острове, когда все ожидали шмона, спали в шинелях и шапках, боясь, что старики отберут обновки. Но та бессонная ночь прошла спокойно, нас не тронули, и только утром, когда старшина роты забрил нам лбы, наши нервы не выдержали, и мы дали волю накопившейся злобе, обрушив ее на десяток старшин и карасей. Проводы с Русского острова прошли с помпой – такого учебка еще не видела – бунт салажни с нанесением телесных повреждений младшему комсоставу и нескольким дембелям. Нашу мятежную роту отправили в один день, расписав небольшими группами по всему побережью Дальнего Востока – от Владика до Чукотки. Мне выпала удача – я один отправлялся на Камчатку, к знаменитым вулканам и Долине гейзеров!
Я стоял за столиком, насыщаясь куриной ножкой с рисом и чашкой растворимого кофе с молоком и пирожным, купленными в буфете, и с гордостью вспоминал свое последнее утро в учебке. Настроение было приподнятое, почти дембельское. Ужасы Русского острова остались позади. Сейчас я сяду в самолет, и он умчит меня навстречу неизвестности. Сознание того, что служить осталось всего два с половиной года, вкупе с чувством насыщения едой в фактически гражданской обстановке, наполняло меня эйфорией. Я вполне осознанно ждал от жизни чего-то хорошего. Возможность этого хорошего казалось естественной, логичной, заслуженной. Никто не мог поселить во мне сомнения, никто не мог отнять у меня уверенность. Я просто был счастлив!
Объявили посадку на самолет. Старлей не возвращался, и я купил еще пирожное и тыквенный сок. До отбытия рейса оставалось двадцать минут.
Наконец офицер прибежал в сопровождении маленького щуплого матросика в длинной, до пола, шинели и огромной ушанке, которая делала его похожим на гриб. Лицо матроса было покрыто круглыми лиловыми и зелеными пятнышками и напоминало раскрашенную маску. Матросик увидел витрину буфета, заставленную всякой едой, и глаза на его пятнистом лице загорелись голодным огнем.
– Тарищ, та-а-арищ старший лейтенант, разрешите купить пирожное!
– Некогда, боец, наш самолет отправляется!
– Тарищ старший лейтенант! – матросик чуть не плакал. Его нижняя челюсть прыгала, как от озноба, костлявая ладонь, тоже пятнистая, суетливо теребила пуговицы шинели.
– Отставить, за мной бегом! – и старлей зашагал в сторону выхода.
Я, изрядно насытившийся, отдал матросу остаток пирожного и едва начатый стакан сока.
– Спасибо, зема, – пробормотал доходяга и затолкал бисквит в рот, проводив его стаканом сока, выпитым залпом. Матросик, очевидно, не наелся, но трястись перестал.
Мы подбегали к трапу. Мне досталось место в голове салона, у окна. Мы взлетели и пока набирали высоту, мои уши сначала заложило ватой, потом залепило воском, и какая-то злая внешняя сила вдавила этот воск с ватой еще глубже мне в голову. Наконец, боль прошла, и мы полетели ровно. Я попытался заснуть и быстро отключился. Мне снился сон, что я в море, на корабле. Проснулся я, когда девятый вал чуть не опрокинул мой корабль. Погода за стеклом иллюминатора была штормовая. В кромешной тьме возникали вспышки, длительность которых исчислялась долями секунды, но след их оставался в глазах на несколько минут, застилая и без того нечеткое из-за качки зрение. Под нами, очевидно, бушевало Охотское море, штормящее, холодное, суровое, чье бешенство и неукротимость доходила до облаков!
Мой сосед уничтожил принесенный стюардессой ужин и уснул, завалившись вперед. Про школу механиков я ничего не слышал, но, кажется, и там учеба была не сахар. Матросик обглодал куриные косточки, съел хрящи и утолщения суставов и сами кости раздавил зубами, проглотив и костный мозг. Теперь он наверстывал в самолете недоспанные в учебке часы. Я спать не мог, мне было весело. Кривым почерком, находясь в состоянии, близком к опьянению, я записывал свои ощущения в записную книжку, которую удалось чудом уберечь от поругания.
