Знание психологии совсем не облегчает жизнь, а наоборот: многия знания – многия печали. Лариса как раз была психологом и в свои тридцать восемь находилась у самого края той печальной черты, когда, согласно статистике, одинокие женщины по какой-то таинственной причине перестают интересовать мужчин, и последние устремляются к молодым женщинам или женщинам постарше, но уже за сорок пять, когда, как известно, баба ягодка опять. Лариса разбиралась и в статистике тоже, и вообще мало осталось вещей, в которых она не разбиралась, и ее совсем не успокаивало то, что через какие-то семь лет у нее появится шанс стать снова интересной для противоположного пола.
Этот мужчина ею заинтересовался, вернее, ее экзотическими домашними растениями, которые она привозила из самых разных, тоже экзотических, мест, тайком отрывая где листок, где черенок, которые потом укореняла, и если тот выживал, то оставался в горшке на одном из подоконников или в углу ее двухкомнатной хрущевки, а если нет – то, стало быть, не судьба. Но вообще-то живность не особенно заживалась в ее доме, учитывая ее работу фрилансера, что переводится на русский язык как «волка ноги кормят».
Оглядывая обстановку квартиры, он переходил от одного растения к другому, безошибочно называя латинские их имена, и периодически удивлял ее нелепыми, с ее точки зрения, вопросами, например, зачем она принесла из лесу в дом и раскрасила белилами древесный гриб чагу, или почему на плоской морской раковине нарисованы гуашью две японские женщины-танцовщицы с веерами, или что означает рисунок эфирного тела с семью чакрами, прикрепленный над обеденным столом в пятиметровой кухне. Она глубоко вздыхала в ответ и переводила разговор на другие темы, понятные ему.
Потом она узнала, почему он так хорошо разбирается в комнатных растениях. В его холостяцком доме, не в пример более зажиточном, чем ее крохотная хрущевка, тоже обитали редкие цветы. Как знаток знатоку он с гордостью показывал своих питомцев, рассказывая их биографии:
– Я люблю такие растения, каких ни у кого нет. Люблю, когда они еще маленькие, только-только набирают силу. Потом они разрастаются, заслоняют свет, начинают мне мешать, и тогда я их обрезаю, чтоб не зарывались.
– А как же черенки? – спросила подвыпучившая глаза Лариса, мысленно поставившая себя в этом рассказе на место его растений и уже все понявшая наперед про перспективу их отношений.
– С обрезками-то? – наивно переспросил он, не имеющий понятия о психоанализе. – А я сажу их в тюрьму, чтобы знали свое место, – и он подвел соскучившуюся вдруг Ларису к аквариуму-тепличке, где аккуратными рядами укоренялись обрезанные черенки.
Ей уже все было ясно, оставалось только подтвердить гипотезу экспериментом, что она и делала в последующие семь лет, то напрасно дожидаясь его у накрытого для романтического ужина со свечами стола, то заставая в его квартире-оранжерее свою молодую подчиненную, тоже психолога, с которой она же его и познакомила на предмет обмена черенками. Каждый раз боль унижения она принимала за гордость психоаналитика и глубокое удовлетворение ученого, прозорливо угадавшего последствия открытого им закона.
Она обожала собирать грибы, но почему-то никогда их не ела, ни в жареном, ни в вареном виде, хотя умела готовить и так и этак, а также прекрасно солить, мариновать и сушить. И в любое время года в ее доме на стол подавались крошечные скользкие маслята или благородные белые, никогда не чернеющие на тарелке, в отличие от, скажем, подосиновиков, грибов «второй категории». Чего она не знала о грибах, того и знать было не надо, и она иногда говорила, что если бы она могла хотя бы частично так разбираться в психологии, как в грибах, она бы была великим мастером.
Впрочем, в психологии она разбиралась достаточно для того, чтобы применить знания и методики, которые она применяла по отношению к своим клиентам, к самой себе. И однажды, гуляя в бору и зорко выглядывая в пестроте хвойной подстилки тугие шляпки белых, она задала самой себе вопрос, который ей задавали на протяжении многих лет и даже десятилетий все ее друзья, так любившие ее грибные деликатесы: зачем она собирает грибы, если сама их не ест?
Но, как известно, на все есть причины, иногда скрытые от самого человека, это работа защитных психологических механизмов, в данном случае вытеснения, и она отмахивалась от этого вопроса как от нелепого столько времени, сколько ей было нужно, чтобы, наконец, решиться на развод со своим мрачным мужем, с которым она протрубила от звонка до звонка семнадцать лет, все эти годы находя равновесие и согласие с самой собой только в одном месте – в лесу, неважно, сосновом бору или березовой роще, благо, и тот и другой окружали ее жилище с самого раннего детства.
Походы в лес по грибы были любимейшим ее занятием с полутора лет – она точно знала точку отсчета, потому что мать изредка со смехом вспоминала, как они с отцом впервые взяли ее с собой в лес в полтора года, и она, вернувшись, на потеху всему двору искала землянику в траве под дощатым столом, за которым мужики забивали козла. Потом, когда подросла, она уже все помнила сама. Сосновый бор лежал своей громадой прямо за железной дорогой, отделяющей его от жилого района. Железнодорожного моста тогда еще не было, и они с родителями шагали через пути, иногда подолгу дожидаясь, пока пройдет груженый товарняк. Мать, чтобы скоротать время, подбирала камушки и подбрасывала их на ладони, ловя в воздухе тыльной стороной, потом снова подбрасывала, и они снова оказывались в ладони.
