Когда женщина в черном, встретившая его посреди сумрачной пустыни, сказала —«Виновен», он не поверил. Но женщина ступала за ним и поневоле он шел к тюрьме – высокой ограде с распахнутыми воротами. Внутри ограды росли деревья и пели птицы. Войдя туда, он почувствовал усталость от долгого пути и прислонился к дереву. На толстом стволе его были вырублены ступени. Ниже ветвей и листьев покачивалась веревочная петля. …Петля для него… Неужели нельзя что-нибудь изменить?!
Помиловать!.. Снисхождения!.. Он с мольбой посмотрел на строгую женщину. На ее лице была суровая печать непрощения. По тому, как она, склонив голову, затем отвернула ее, он понял: помиловать его нельзя. Стало жутко от близости конца. Солнце почти взошло и была пора приступать. Но он как никогда хотел жить и не знал, как это у него получится – лезть на дерево. Он понимал: если будет медлить, подойдут стражники и потащат его. Надо самому. Лезть, чтобы не дрожали руки. Чтобы она не увидела его страха. Он взглянул на женщину в черном и почувствовал: она не хотела бы видеть, как его потащат. Она знала и понимала все – все его земные чаяния и страхи. Знала, что сейчас он может судорожно зарыдать, закричать не по-человечьи и броситься к ограде… Но тогда его все равно схватят и силой поволокут к дереву. Надо самому. …Но зачем оно вообще?! …Дерево… Ведь так хочется жить… Пожить еще хоть сутки,.. хоть день… Ведь потом он сам,.. сам влезет на дерево и прыгнет.., а сейчас – жить… жить!.. Но нет. «Виновен». …И пора туда, наверх… До чего же так мучительно все. И сама казнь, и ожидание… Зачем они не убьют его сами, а прислали сюда эту женщину! …Она стояла поодаль и ждала. Ждала, пока он взойдет на дерево, набросит петлю себе на шею… и прыгнет… Перестали щебетать птицы. Замерла тишь… Раздираемый немым ужасом, ощущая в груди удары сердца, он взбирался закрыв глаза, горько сожалея о том, что никак не мог начать жить по-настоящему и обходил холмы…
…Вдруг в левом виске резко зазвенело, протяжно и пронзительно… Дрожавшая нога скользнула мимо ступени, и он полетел вниз…
Гончаров, студент, которого едва не отчислили в прошлом семестре, вяло потянулся на расшатанной общежитской кровати, продрал глаза и уставился на, глядевший на него со стола, хрипящий звонком будильник. По расположению стрелок на не имеющем стекла несвежем циферблате видавшего виды «прибора» он безошибочно определил: одна треть лекции уже проспана. Кажется, по теории и методике.
Гончаров – меланхолик, с похмелья крайне апатичный. Стало быть, соображал он не торопясь. И в первые минуты после просыпания никак не мог взять в толк: что мешает ему проспать две трети оставшиеся.
А что-то мешало. Надо вот только окончательно проснуться, и оно само вспомнится. Однако студент Гончаров на сей раз довольно поспешно оторвал голову от подушки. Остался сидеть на кровати в напряженно безысходной позе. Сон улетучился. Он вспомнил: «Завтра экзамен, – и не допустят».
Не допустят из-за проклятого Козодоева, который влепил ему по своему предмету – биохимии – «незачет».
Всего обиднее было, что Гончаров на протяжении семестра химию почитывал, хоть и редко, и другому преподавателю, может, и смог бы «спихнуть» ее на «удовл», а то и на «хор».
Но Козодой не таков. Вечно ему надо к кому-то придраться. Придрался вот. Этим «кем-то» оказался в этот раз он, студент Гончаров, допустивший непростительную стратегическую ошибку: оставил предмет Козодоева напоследок.
«Вот дутый черт! Клепал бы свою вшивую кандидатскую и в ус не дул. Так нет же, – рвется показать, что требовательный.
…Экзамен, – и не допустят»
Не хотелось Гончарову выпуливаться из института, как-никак, полтора года проучился. Надо бы сдать. Но не допустят: протоптанную стежку к малозаботному студентскому бытию со стипендией, пивом и преферансом, словно колючей проволокой, перегородил собой Козодоев.
«Да черт с ней, со стипендией, – лишь бы не вылететь. Прилип же, черт! Нет бы придраться к совсем бестолковому Соленому, так не рискует. Тот провернется: с понтом общественник и лапшист-горлохват, хоть сутками напролет тоже в преф режется, а лекции вообще в одном месте видал».
А как же прикажете выкручиваться ему, – интеллигентному и не наглому Гончарову?
А завтра экзамен… Экзамен – и не допустят. И чует же, что едва держусь в институтских стенах, скот…». По воле студента Гончарова, в его мыслях, на Козодоева посыпался бурный поток отнюдь не интеллигентных убийственных эпитетов, последний из которых расплющил уже не ассистента Козодоева, а неожиданно уродливое существо, измученное половыми крайностями.
Велика была вдруг рожденная ненависть студента к вполне симпатичному человеку, который часто улыбается, вежлив в обращении с женщинами и у которого, казалось, нет врагов. Кроме одного – студента Гончарова. Болтали, правда, что может он, Козодой, не на людях похлопать иного «хвостатого» по плечу и сказать полушутя: «Ну хорошо, поставлю тебе „зачет“, но придешь ко мне и кое-что сделаешь». «Кое-что» могло быть, к примеру, будущей козодоевской публикашкой, которую надо переписать, вычертив к ней графики. Всего работы на каких-нибудь пару дней от силы. Но зато можно получить зачет. А то и экзамен заодно.
