Твоя душа покидала тесную для неё Землю,
Остановив миндальное сердечко радужной колибри,
Омытой тёплым тропическим ливнем Амазонии.
А я с гудящей головой прямо по лужам брёл
С деревенского кладбища, согревая в карманах куртки,
Заштопанной тобою накануне Первомая,
Чуть подмороженные фиалковые яблоки,
Забытые кем-то в простреленном из дробовика пакете.
Твои поминки я проспал в нетопленой бане,
Провонявшей вениками, прокопчённой берёзовым дымом,
Ослепшей и оглохшей, но шепчущей бабушкины сказки.
Одна из них начиналась с того, что я проспал твои поминки
И наутро сбил с заиндевевшей двери кладовки,
Запертой ключницей в прошлом полугалантном веке
Кованый замок позолоченной Александровской эпохи,
Ловко орудуя ломом, словно всю жизнь
Только этим и занимался.
И, глотая слёзы, примерил фронтовые кирзачи деда,
Спрятанные в дальнем углу под окровавленным отцовским кителем,
Подобрав с пола свёрнутую в трубочку записку,
Бредящую выгоревшими чернильными строчками,
Адресованными Орфею неприкаянному,
Без раскаяния ищущему любимую
Закоулками Аидова царства в мятых сапогах деда,
В батином испачканном кровью пиджаке
И с пририсованными гранатовым пеплом кошачьими усами.
Взъерошенный ангел с расписными ножнами
На ремне рваных линялых джинсов,
Метущих дорожную пыль
Бахромой грязных ниток,
Позвякивает серебряными шпорами,
Простуженно сморкается в правое крыло,
Заговорщически подмигивает, дружелюбно басит:
– Братишка, закурить не найдётся?
Сутки без табака!
Загибаюсь!
Представляешь, вчера наклюкался до свинского хрюканья
Деревенской кислятины
В таверне «Три поросёнка»
И хозяин в виде оплаты бочонка сивушной дряни,
Утащил у меня золотой портсигар
С благодарственной гравировкой
Начальника Отдела Небесной Утилизации.
Каналья! Встанет ему эль с тараканами
Поперёк ненасытного горла!
Слышь! А ведь я тебя знаю!
Ну, точно, странник!
Всё ищешь?
Ищи, ищи, авось обрящешь.
Стучи, и откроют.
Да меру знай.
В Мадрид не суйся.
Альгвазилы взбесились,
Вздёрнут на ближайшей виселице,
С благословения маркиза де Карабаса,
И имени твоего, Орфей, не спросят,
И в ведомость смертную не внесут.
Веришь, Старик чуток сожалеет,
Что втянул тебя однажды вечером
В дождливую историю с непредсказуемой музыкантшей.
Хрустит суставами, держит пари с секретаршей,
Дескать, – кремень, – выкарабкаешься,
Да чешет за ушком бродячих котов-хранителей.
Мммм… Дружище! Фух! У тебя недурная махорочка!
Напоминает сигары седой дореволюционной Гаваны.
Я там чудил с молодым команданте… Но тсс!
Чужим не слова, особенно одной парижанке,
Мурлычущей со сцены: «Padam, padam…»
Впрочем, вы вряд ли свидитесь,
Да земля слухами полнится…
Последуй совету старого волокиты:
Избегай певичек и актрисулек,
Они по жизни безмозглые куклы
С китайским сатиновым сердцем
И пластиковой заготовкой вместо души.
Грим постепенно облазит, остаётся гримаса.
Ладно, пора! Дорога чрез дюны
Пустынна и продувается ветром.
Миль пять отсюда до замка де Сиганьяка.
Заночуй в развалинах Третьего бастиона,
Я там припрятал флягу кубинского рому,
Намахни пару глотков за моё здоровье!
О, как волшебно изменились времена,
Истинное раздолье для угольщика Петера Мунка
И Голландца Михеля1, дымящего трубочкой
В подводной мрачной пещере с холодными сердцами.
Теперь, чтобы извести Иванушку Дурачка
Не требуется арбалет, пищаль, бокал яда
И узкий кинжал за пазухой.
Достаточно лишить его надежды-
И всё, он готов,
Даже если сперва и хорохорится,
Сжимает кулачки и уповает на друзей.
Из ямы не выбраться, ступеньки не предусмотрены,
А вверху – сажа беззвёздного неба.
Отчаяние сочится струйкой жёлтого песка
В хрупких часах слепого Создателя,
Погребая скорчившуюся среди корней жертву.
А Михель и дальше дегустирует баварское,
