«Жизнь наша – как граффити, – одни старательно прорисовывают каждый штрих, боясь испортить картину, которую слишком тяжело исправить на бетонном основании..другие же – намалевав сегодня в спешке, замазывают содеянное полностью и, пытаясь создать новое и совершенное «с нуля», забывают, что основа все та же – прошлое, что уничтоженную картинку – нет-нет, да и вспомнит прохожий, и невольно, а часто – и вслух – сравнит с содеянным на ее месте..Все тот же прохожий – от нечего делать, с умыслом или любовью, а, может быть, и просто – из желания попробовать новую краску, – наносит часто штрих – мазок – кляксу на нашу картинку жизни. Расплескивая одним движением собственный цвет на создаваемое нами годами, он может сделать его завораживающим необычностью, изуродовать или уничтожить совсем: наносящий кляксы посторонний – незаметен, невидим, и судят в итоге – авторов картины – нас…», – думала Лейла, разглядывая женщин, сидящих за одним с ней столом. Они встретились впервые – рожденные под небом Союза Советского, рухнувшего давно, но, все еще – способного тенью своей, что накрывала территории невероятно большие, – объединять людей по всему миру языком русским да воспоминаниями о жизни той, да тогда, а ныне – живущие в стране Греции. Рождество прошло и решили, наконец, после болтовни да знакомств – вполне современностью одобряемых – в сетях социальных, встретиться в жизни реальной. Женщины большинством своим – в возрасте «немного за» и «под самые» сорок, создавали многоголосую радость встречи, пугающую громкостью своей русскоязычной сидящих вокруг греков, зашедших, по традиции ежедневной, – испить спокойно-послеобеденного кофе. Знакомясь еще раз – но, уже – пожатиями рук и объятиями, все переливчато по-птичьи верещали об одном и том же: зима явилась после Рождества в Грецию – зимой, – со снегом, что в Афинах гостил редко, а потому – сразу же вытащившим на улицы тысячи детей и проблемы водителей, не умевших управлять средствами своими транспортными в белом чуде, увязавшими в нем, съезжавшими в кюветы и на обочины. Закончив рассказы о том, кто и как преодолевал снежные радости по дороге на встречу, женщины – уже вполне по-женски – принялись рассматривать друг друга, задавая один и тот же вопрос: кто – откуда и как попали в страну. На вопрос «откуда» все отвечали быстро, вторая же часть давалась многим с трудом, и – более охотно – переводилась сразу на тему иную. Лейла разглядывала новых знакомых и думала, что двое из них, пожалуй, – подобны ей – тихие, благодарившие за каждый жест – подачи стакана, куска хлеба и прочего – на что остальные реагровали, как должное в компании, не требующее благодарности. Одна из двоих, напоминающих Лейле ее саму была блондинкой с короткой стижкой, милым лицом, скромно одетая, но – явно – воспитанная хорошо, что выгядело немного чужеродно за столом сегодняшним. Другая, выделявшаяся в русском многоголосии безмолвностью, – красивая молодая женщина, – смотрела на Лейлу, словно, пытаясь что-то вспомнить, но, под дождем вопросов, или же – отчаявшись выудить то самое нечто из памяти своей, – так же неожиданно отвернулась, и уже – пыталась влиться в поток рассказов о жизнях своих греческих, – других. Женщины, перебивая друг друга в своих рассказах, словно сегодня – было единственной возможностью ими поделиться, – забывали одну начатую, подбирали на полпути историю чужую и продолжали ее своей, а Лейле думалось, как знакомо ей каждое начатое и каждое незаконченное предложение, что знает она истории уже каждой из них, но – и странно было это и ей самой, – уютно было ей сидеть где-то в заснеженных Афинах, с теми, кто – подумай она рассказать историю свою, – если не понял бы, хотя бы – выслушал, и было просто тепло – от неподдельной радости, за этим женским столом… где – то, – в заснеженных Афинах.
Первый глоток утреннего кофе обжог темнотой за окном. «Если за окном темно, когда вы пытаетесь получить удовольствие в пять тридцать утра от черно-горячего кофе, значит – еще зима», – подумалось ей.. Прикурив сигарету, что делала она до полудня крайне редко, женщина в противно – розовом, но, – приятно-теплом махрово-длиннющем халате, спутанными волосами, утренне – опухшим лицом, сделав еще один горячий глоток утренней бодрости, обведя огромную кухню тоскливым взглядом, скосила глаза на стоящее рядом с чашкой зеркало и разложенную косметику… Ритуал превращения смахивающего – в первые полчаса после пробуждения – на бульдожку французскую, – в признанную красавицу, душу общества и женщину деловую – не менялся годами. После ледяного душа – несколько глотков кофе, включенные новости – дабы знать их прежде, чем двинуться работать, – и одновременно – рисование красоты небывалой на лице, которое все чаще таковую принимало с трудом… Сегодня и – вот уже неделю – выполняла она все данные действа с ненавистью необходимости, зная, что все, что делает, уже не спасет ни ее, ни все то, чего удалось ей добиться до своих тридцати пяти, и все стало лишь видимостью, ложью… Женщина посмотрела на часы и – через дверь кухни – в темноту огромного дома. Столовая сверкнула из темноты столом длиной в пятнадцать лет жизни и она почти услышала десятки голосов всех тех, кто все эти годы, собираясь за ним, смеялись, праздновали, – вместе с ней, льстили, благодарили, клялись в дружбе. Уже месяц, как все обладатели голосов пропали из ее жизни, почуяв беду, – скрылись, боясь необходимости предлагать помощь. Затушив стлевшую в руках сигарету, она взяла из горы косметики тюбик основы под макияж, которую ее отец, когда-то, – с пренебрежением ко всем использововашим его дамам, называл «дермаколом». Тюбик, смачно плюнув, бросил на ее ладонь порцию материала цвета свежего лица, которую она тут же начала использовать по прямому назначению: замазывая правду жизни, нарисованную той и присутствующими в ней, – на лице, создавая основу картины новой, на которой можно изобразить все, что угодно – удивление, радость, счастье..все то, что нужно людям напротив целыми днями и что в ее жизни стало не просто отсутствовать, – все, с оттенком улыбки и успешной удачи, казалось уже нереальностью, сказкой..
