Живя в провинциальном немецком городе, забываешь о времени. Время начинает существовать только тогда, когда что-то в жизни или в мире меняется. А здесь день начинается с унылого звона кирхи и им же заканчивается. Словно и не было этого дня, и люди, живущие здесь давно, могли бы спросить себя: а живут ли они вообще? В особенности старики – их здесь так много, точно и не умирают. Что-то ненастоящее есть в этих немецких городах, что-то игрушечное, как будто находятся они внутри золоченой табакерки лишь затем, чтобы Господь Бог, время от времени приоткрывая крышку, мог сделать свою очередную понюшку и оглушительно чихнуть куда-то на восток.
Господи, дай мне шанс. Дай прожить остаток жизни так, как я хочу, не задумываясь ежедневно о смерти и о том, каким вообще образом я появился на свет. Дай мне любовь настолько сильную, чтобы невозможно было ее обнаружить, не растекаясь от стыда. Дай мир моему уму и бурю моему сердцу. А все остальное я сделаю сам.
В эмиграции я не написал и двух стихотворений. А поскольку моя жизнь измеряется количеством поэтических строк, то и рассказать мне об этом пустом объеме абсолютно нечего. Вероятно, сюда приезжают умирать или делать из своих детей европейцев. И все-таки, желаю здравствовать всем тем, кто сумел обрести в Европе свою вторую родину. Низко кланяюсь сменившим свой монгольский диалект на благозвучие немецкой речи. Как вы понимаете, ко мне все это не имеет никакого отношения. Я просто сижу на скамейке в платановой роще, расположившейся между нашим домом и супермаркетом Aldi. Рядом со мной на скамейке стоят два огромных пакета с продуктами. У меня большая семья и кормить ее надо каждый день. А младшие девочки всегда просят чего-нибудь вкусненького. Как не похож этот мир на дикую, беспомощную Москву образца девяностых. Можно обо всем забыть и радоваться тому, что времени больше нет. Хотя я-то хорошо знаю, что никуда оно не делось. Сидит в гримерной и ждет своего выхода. Исполненное уверенности, что без него пьеса не будет сыграна до конца. Просто больше некому убить главного героя. Кстати, о времени: сейчас я вернусь в нашу огромную квартиру, выпью стакан апельсинового сока и буду наслаждаться вторым томом грандиозного романа Марселя Пруста. Роман очень длинный, и убийце придется еще немного подождать.
Меня угораздило родиться, стыдно сказать, поэтом. То есть в самый момент рождения я этого не знал, не знал и много позже. Жил полу праздной незатейливой жизнью, имел какие-то мелкие деньги, непродолжительные связи с девушками, пока, наконец, очередной раз не влюбился полностью и окончательно. Ее лицо напоминало кинжал или что-то вроде того, с одной из картин Модильяни. Я не сразу заметил ее в конторе, где я получал зарплату, потому как занят тогда был исключительно собой и своими гениальными идеями. Как-то мы курили вместе в тесном коридорчике, о чем-то говорили, и первая ее фраза, которую я осознал, была:
– Ты был знаком с Высоцким?
– Нет, конечно. А почему ты спрашиваешь? – поинтересовался я.
– Просто так. Сейчас много о нем говорят совершенно ненужного.
– Так я же ничего не говорил!
Надо сказать, что Владимир Высоцкий умер за три месяца до этой беседы с Ларисой, так звали мою собеседницу.
Дальше – провал в памяти, а через несколько дней, свалив с работы, чтобы посмотреть американский фильм, как сейчас помню, «Козерог-1», встретил ее на Цветном бульваре с еще двумя нашими девицами, внимательно облизывающую эскимо на палочке. Она подняла голову, посмотрела точно в мои зрачки. Она чуть улыбалась. И в ее взгляде был откровенный вызов.
– Я вообще-то решил прогулять, – говорю, – иду в кино.
– А не боишься, – спросила она.
– Чего я должен бояться?
– Накажут, – сказала она и опять улыбнулась как-то вызывающе дерзко.
В кинотеатре я высидел десять минут. Меня знобило. Закрывая глаза, я видел ее узкое лицо с дерзкими глазами. Этот образ отпечатался на сетчатке так прочно, что большого цветного экрана я просто не замечал.
Я выскочил на улицу. Тротуар был покрыт красными кленовыми листьями, которые продолжали падать и ложиться все новыми и новыми слоями. Я посмотрел вверх. Небо, разрезанное кленами, было бледным и, несмотря на осень, прозрачным. Я вздохнул, и ноги сами повлекли меня обратно в контору.
Мы живем в жаркой пустыне и ждем, когда нас ударят кинжалом в грудь. Это мы называем любовью. Сначала мы ждем ее, получаем то, что хотели, а потом не знаем, как вырвать ее из своего сердца. Такая любовь не имеет никакого продолжения. От нее не бывает детей. От нее рождается миф.
То ли я ревновал Ларису к покойному барду, то ли сам в отроческие годы был околдован его песнями, но в мыслях моих он занял слишком прочное место. Уже через месяцы и даже годы я слышал с кассет что-то новое, чего не слышал раньше, и возникало странное ощущение, что Высоцкий не умер, а существует где-то в пространстве и посылает нам все новые и новые сигналы.
Что же касается Ларисы, то я сдался, как говорится, без боя. Я хотел только видеть ее, слушать ее ироничные замечания обо всем в мире, и мечтал, что, может быть, и она меня когда-нибудь услышит. Так родилось мое первое стихотворение.
