Да здравствуют юные девы и юные жены, любившие нас!
Юные девы помельтешили – попрыгали, похохотали, поплакали – и благополучно исчезли.
Первую жену он покинул – слишком была авторитарна. Вторая – бесшумная, еле слышная, смотрела на него с придыханием. Терзалась, что он ею тяготится. И вдруг пропала, оставив записку – чувствует, что ему не нужна. Больше он попыток не делал.
Ночь набирает высоту, подобно взмывшему самолету, а сна, между тем, ни в одном глазу.
Старый приятель, брадатый гуру в белом халате, ему втолковывал: “То промежуточное состояние меж явью и сном, которое все мы считаем явью, уже не явь. Наоборот, скорее сон”.
Так же как старость. Уже не жизнь. Скорее – промежуточный финиш.
– Привет, старик.
– Будь здоров, старик.
Так они обращались друг к другу. Были тогда неприлично молоды. Только вступили в пятый десяток. Можно сказать, еще мальчишки.
Коль сон нейдет, коли ночь длинна, не трать усилий – все бесполезно. Думай или мечтай о приятном.
И рад бы, да не могу. Не по возрасту.
Резонно. Стало быть, вспоминай. В зимнюю пору машина времени предпочитает скольжение вспять.
Надо нырнуть в пучину и выплыть на милом лирическом перекрестке. Кого-то или чего-то ждешь – женщину, важного решения, которое перевернет твою жизнь, счастливой догадки – и вдруг на лоб падает дождевая капля.
Сейчас из дырявого темного неба хлынет поток, а ты беззащитен – ни шапки на голове, ни зонта. Рядом печально переминается лобастый парень, куда-то опаздывает, а дождь уже хлещет – и все неуступчивей.
Какая бестолочь лезет в голову. Право же, в памяти литератора могло бы возникнуть что-нибудь дельное, приличествующее его профессии. Какая-нибудь достойная мысль о зарождении Вселенной или о скором конце истории.
Он достает дородную книгу. В свет она вышла совсем недавно, он еще не успел к ней привыкнуть. Так же, как к собственному имени, набранному типографским шрифтом массивными буквами, – Александр Безродов. В первые три-четыре дня чудится – произошло отторжение, имя к нему не имеет касательства.
Когда-то маститые коллеги советовали: смените фамилию. Безродов – неудачная вывеска, вам не помощница, наоборот. Какой-то неуместный намек на то, что вам было не суждено укорениться в родимой почве. Какой-то космополитский запах. Право же, лучше взять псевдоним.
Но он не последовал их совету. Пусть так. На безродовском челе будет гореть подобно тавру заклятье его безвестных предков.
Об этой книге мечтал он долго. Теперь, когда держит ее в руках, особого счастья не ощущает. Так уже было – он убедился, что у достигнутого успеха, как у любой обретенной победы, очень короткое дыхание. Хватит каких-нибудь двух мгновений, чтобы почувствовать пресыщение. Можно искусственно растянуть их, но это будет лишь имитация. Безродов не упускает возможности снова свести с собою счеты – суетный, жадный ловец удачи, неблагодарный, как все счастливчики.
Ни сна, ни покоя. Ни озарений, ни розовых целебных картинок. Пустая, бессвязная чехарда.
– Еще одна пыточная ночь, – невесело думает Безродов.
Снотворные давно уж не действуют.
На ум приходит шутливый совет мрачного немца: когда вам не спится, поможет мысль о суициде – она наиболее утешительна. Недаром же помогла скоротать многие бессонные ночи.
Прав или нет угрюмый философ, Безродову были не по душе любые шутки на эту тему. В них слышалось не слишком скрываемое неуважение к самоубийцам.
Он сразу же вспоминал Фадеева, высокого, стройного, наделенного мужским обаянием, да и статью. Они ни разу не обменялись и словом – Безродов был юн и безвестен, а тот в литераторской иерархии, по сути дела, был в маршальском ранге, уверенно нес свою гордую голову с нестарящей платиновой сединой. Распоряжался легко и привычно не только судьбами тех героев, которых он сам породил на свет, но участью реальных людей, таких же писателей, как и он.
Понятно, что это коловращение, похожее на танец над бездной, не оставляло ему ни пространства, ни времени для битвы со словом. Томились незавершенные книги, заброшенные забытые рукописи, а сам он давно уже превратился не то в комиссара, не то в эмиссара. Мелькали вокзалы и аэродромы, трибуны и кафедры, аудитории, чужие страны и города, а жизнь давно уже стала бессмысленной и проигранной по всем статьям.
Безродову все открылось позднее, когда казалось, что самое страшное, грозившее этому человеку, уже не могло с ним произойти. Деспота более нет на свете, а он остался – и все еще в силе, пришла великолепная зрелость. Но тут-то он и поставил точку. Три года из главной усыпальницы, поблизости от кремлевской стены, летела припасенная пуля.
Эта отложенная казнь, его запоздалое искупление и столь безжалостный самосуд, перевернули и сотрясли безродовскую юную душу. Однажды он сказал собеседнику, что именно в то роковое лето он словно простился с собственным возрастом, не повзрослел, а постарел. Ушло его юное честолюбие, которое отвлекало от дела, а вместе с тем помогало жить.
