Ползучие тени башенных кранов на тротуаре. Фиолетовый вечер. Морозный воздух, населённый призраками людей, шагающих навстречу. Непонятно было – то ли небо фиолетовое само по себе, то ли это краски города так смешивались в нём, подсвечиваясь огнями витрин и высоченных фонарных столбов. Протянутые вдоль дорог контуры деревьев казались бесшумными змеями. То нога вступала в светлое пятно рекламы, то в промежуток между ветками, что стелились диковинным ковром по асфальту. Светофоры исправно посылали сигналы: яблоко, апельсин, томат. Шуршали автомобили.
Даже такое простое место, как сквер, было сложным. Всё, что в нём есть – людской вклад.
Скамейка, памятник. Расчищенные дорожки. Высаженный кустарник. Даже ёлка была затеяна – «исполняла роль». Функциональная ёлка. Нынче можно поторопить природу. Больно долго ждать цветы или фрукты в их естественном виде.
Непонятно было, куда люди торопились, но торопить надо было всё – и природу, и технику – а иначе жизнь казалась топтанием на месте. Фиолетовый сгустился, превратившись в сиреневый. Хотелось дотянуться до неба и поворошить облака, но рука была ничтожно коротка. Человек вообще крошечный, как песчинка, но мысль его простирается на необозримые пространства. Ведь надо же было додуматься хотя бы до скамейки.
Хотя – зачем? Что было бы здесь, не пройдись тут человек? Да ничего. Никакого сквера. Даже понятия сквера не было бы. Ну и что, плохо кому-то от этого? Откуда знать, если мы родились в сквер. Мы всю жизнь знали, что это, как выглядит. Мы всю жизнь сидим на скамейках, греем чайник к завтраку, надеваем носки. Но это же всё – человеческая мысль. Годы, десятки, тысячи лет развития…
Всё ради носков. Ради удобной лавки, с которой можно наблюдать ненатуральный, но такой красивый закат. Чернильный вечер. Холодный и холодно сообщающий о действительности: всё, что есть вокруг – акт идеи. Подумать только, тысячи лет…
К огда-то уже видено всё это. Всё то же самое небо – а разве было другое? Как постоянная экспозиция в музее: приходишь и смотришь в любой день, и видишь одно и то же.
Рассветы, закаты… Всё то же самое солнце. Мы уже были здесь. Сеанс никогда не кончается. Возможно, он когда-то начался, но не заканчивается. Где край неба? Разве его кто-нибудь находил?
Пристальный взгляд ничего не даёт. В музее можно гипнотизировать картину, в сквере – закат, и что дальше? В детстве хочется пройти по радуге, и непонятно, почему нельзя. Почему нельзя заглянуть за горизонт? Что такое вообще горизонт? Просто понятие. Ведь надо же было как-то называть наблюдаемое. Изобретаемое. Надо было перейти от мычания к членораздельности.
Воздух холодел, а небо превращалось в чёрное. Чёрный бархат. И бледный, словно не-вызревший лимон, месяц. Тонкий и незащищённый младенец. Сколько раз всё это было наблюдаемо? И всё равно хотелось смотреть, как пересматриваешь одни и те же полюбившиеся фильмы. Любимый тонкий серпик месяца в бесконечной, немыслимой дали, пронзаемой редкими кометами. Счастливые! Им можно летать…
Вечер загустел. Скамейка опустела. Город спал, укрытый одеялом из звёзд. Настроение.
– Оранжевый вам очень к лицу, – произнёс он.
– Спасибо, – ответила она, недоумевая, потому что на ней не было ничего оранжевого. Протянув руку к пепельнице, она собралась затушить окурок, но тут он снова воскликнул:
– Курите, курите, прошу вас! Оранжевый вам очень к лицу…
Оранжевыми были апельсины, концы зажжённых сигарет, значки на рюкзаках школьников, светофор горел оранжевым, оранжевой была мигалка аварийных служб, кружка в витрине посудного, обложка книги в руках одинокой женщины, оранжевые листья в скверах, костёр, что пожирал их, были оранжевыми. Оранжевой была роба дорожных рабочих, пудель в оранжевой бабочке степенно вышагивал рядом с хозяйкой в оранжевых туфлях. Оранжевым были зонтик, пальто и шляпка за стеклом магазина, оранжевым был особый сорт томатов, и волосы маленькой девочки были оранжевыми. Оранжевым, в конце концов, было настроение.
Затушив сигарету, она отправилась за оранжевым бантом в волосы.
Я иду по улице в предзакатное время, и воздух не так холоден, как казалось, и люди хмуры в точности так, как представлялось – каждый поглощён своим миром. Я иду, не встречая знакомых лиц, вбирая деловитую прохладу города, и окна глядят на меня заспанно. Чёрные узловатые стволы деревьев изгибаются фантастическими формами, тротуар сух. Я несу своё тело легко, и ноги мои едва касаются земли.
Переполненные трамваи бренчат вдали, расчерчивая город причудливыми маршрутными зигзагами. Я шагаю, не боясь и не стесняясь, пальто нараспашку – ветер щекочет внутренности, но не настырно, а походя, с непринуждённостью полноправного гражданина города.
Смеркается. И офисы, и дома с зарешёченными окнами, и особнячки, спрятанные за голыми ветвями, окрашиваются в розово-голубую гамму. Уставший город переодевается к ужину. Мелькают улыбки, чаще отворяются двери закусочных и кофеен, и несмело показывается над крышами домов солнце. Оно слепит меня на минуту, когда всё кажется бледно-золотистым и безмятежным, и улица тонет ненадолго в солнечных бликах. И я иду, вбирая в себя лучи небесного светила, и всё кажется славным. И дорога под моими ногами бежит быстро, но не слишком, а солнце в конце улицы остаётся недосягаемым и прекрасным.
