От Евромайдана к Руине: парадокс или закономерность
События последнего полугодия на Украине очень часто вызывают вопрос: как государство, бывшее примером для восточного соседа в отсутствии внутренних вооруженных конфликтов и терактов, в котором не было расстрела Белого Дома и даже сложилась традиция передачи власти по воле майдана, а не в ходе избирательных кампаний, вдруг столь стремительно растеряло весь свой шарм беспечной вольницы и превратилось в еще одну горячую точку на карте? Как люди, которые просто гордились либеральными нравами «оранжевой революции», вдруг стали весело скандировать «кто не скачет, тот москаль», а потом радовались мученическим смертям «колорадов» и «ватников» в Одессе и Донбассе? Как обычные городские обыватели, средний класс, креативный класс, превратились в пышущих ненавистью потенциальных убийц? Что это – неведомый вирус из голливудского фильма ужасов или закономерный процесс трансформации? Для того, чтобы разобраться в этом, следует отодвинуться в прошлое, к моменту создания независимой Украины.
На первый взгляд, бурные геополитические процессы, разразившиеся в начале 90-х гг. и породившие множество новых государств в Восточной Европе, позволяли сделать вывод о крахе имперских образований и торжестве национальных государств европейского типа.
Однако эйфория первых лет после «развода» быстро уступила место более трезвым взглядам и оценкам текущей ситуации. Практически все новорожденные государства, в которых пришли к власти национальные режимы, сами столкнулись с проблемами, еще недавно, казалось бы, ушедшими в прошлое, и прежде всего с проблемой дальнейшего национального размежевания, с одной стороны, и необходимостью поиска объединяющей идеологии, с другой. Данная ситуация в известной мере может считаться закономерной, так как линии распада любого полиэтничного, а тем более имперского, государства носят иррациональный характер. Иными словами, границы новых государств, как это, например, произошло с Советским Союзом или с Югославией на начальном этапе, совпали с административными, а не с межэтническими границами. Иное было и невозможно, так как за десятилетия или даже столетия совместной государственности взаимопроникновение культур, смешение народностей или существование разного рода анклавов с компактным проживанием иноэтничных групп стало нормой. Более того, если найти относительно четкие различия между, например, грузинами и азербайджанцами довольно легко, то между русскими и белорусами – проблематично. Само понятие этнической границы в таких условиях становится умозрительным и не отвечающим значительно более сложной действительности. При этом задача формирования национального государства остается, и это приводит к весьма болезненным процессам в обществе.
Первоначальный этап национального размежевания на восточно-евразийском пространстве принял две формы. Первая представляла собой членение полиэтнического государства до «атомарного» состояния, при котором еще возможно создание собственной государственности. Такая судьба постигла Чехословакию, мирно разделившуюся на Чехию и Словакию, а также Югославию, в которой распад принял характер военного конфликта и завершился только при «посредничестве» международных коалиционных сил. И если Словения, Македония и Черногория хоть в какой-то мере отвечали европейским представлениям о мононациональном государстве, то существующее в Боснии и Герцеговине шаткое равновесие поддерживалось исключительно многонациональными миротворческими силами, а в обновленной Югославии этнический конфликт в Косово послужил поводом для агрессии со стороны НАТО.
Вторая форма распада, которую можно условно назвать распадом империи на государства-нации европейского типа имела место на постсоветском пространстве. В результате беловежских соглашений образовалось шестнадцать новых государств, из которых только Россия является федерацией, а все остальные носят статус унитарного государства. Тем не менее наличие такого статуса не снимает проблемы уже внутреннего национального самоопределения и сепаратизма для этих молодых государств.
Современное понимание нации сложилось сравнительно поздно, только в результате Вестфальского договора, положившего начало европейской политической системе, существующей до последнего времени. Именно тогда были заложены основы политического устройства, при котором основным субъектом международных отношений являются государства. Причем между государством и нацией в данной понятийной системе ставится знак тождества.
Европейская политическая структура существенно отличалась от античной. Так, в Римской империи римлянином считался каждый имеющий римское гражданство независимо от своего этнического происхождения. Именно римлянином, а не гражданином Рима. Иначе говоря, этнические и национальные вопросы в современном понимании просто не существовали. Членение имперского организма строилось не на национальном (в европейском смысле), а на региональном, т. е. культурном факторе. Любопытно, что подобная система сохранилась и в более поздних цивилизационных империях, таких как Россия и Китай. Таким образом, следует согласиться с выводами Ортеги-и-Гассета о том, что «не природная общность расы и языка создавала нацию, наоборот: национальное государство в своей тяге к объединению должно было бороться с множеством “рас” и “языков”». Далее он делает вывод о том, что нация представляет собой явление политического, а не биологического или географического порядка. Раз так, то формирование национальных государств, с одной стороны, носит характер управляемый, а с другой – технологичный. И наиболее яркий пример демонстрировала Украина.
