У Александры Петровны, местной юродивой, выкрали смертные. Старушку со второго этажа тихой пятиэтажки знала вся округа, и все за глаза иначе как юродивой не звали. Юродивая, юродивая и есть. Сгорбленная фигурка, посеревшее, стертое от забот лицо, выцветшие до бездонности глаза из-под низко повязанного платка.
«Деточка, котейку не возьмешь?» – обращалась она ко всем прохожим, задержавшим взгляд на этой пришелице из прошлого. Она ко всем обращалась «деточка», робко и цепко разглядывая.
«Деточка, возьми конфетку», – выуживала она спрятанное в складках одежды слипшееся угощение. Обычно «деточки» брезгливо морщились и спешили спрятаться от дарительницы. Но «деточки» постарше любили Александру Петровну. Она никогда не оставалась в одиночестве на дворовой скамейке. Стоило ей присесть, пристроив рядом лукошко с очередной, подброшенной к дверям ее квартиры, котейкой, как тут же оказывался кто-то из соседей.
– Нынче Михалыч юродивой исповедовался.
– Люська-то два часа со старухой просидела, знать беда у девки, – шептались в кухнях.
А уж с самым сокровенным шли в маленькую пыльную квартирку, пропахшую лекарством и кошками.
Она умела слушать. Не молчать, нет, именно слушать, слегка покачивая головой. Спутанная кисея платка еле заметно раскачивалась в такт. В некогда бесцветных глазах зарождались новые краски, и говоривший то тонул в небесной бесконечности, то нырял в черную бездну.
– Деточка, – касалась она собеседника сухим скрюченным пальцем осторожно, будто боялась спугнуть, – деточка, нелегко тебе, время такое, трудное, обманчивое. Уж как в нем себя отыскать, не ведаю, да только знай, есть Любовь, есть. И беда твоя дана, чтобы Любовь эту разглядеть. Увидишь, тоска твоя исчезнет.
Юродивая, по местным меркам, появилась в доме недавно, лет пять назад в маленькую квартирку ее перевезли то ли дети, то ли внуки. Перевезли, а сами исчезли, растворились в безграничности суеты. А Александра Петровна осталась бродить по шумящим улицам, пристраивать бесконечных котят, оставленных у ее порога, кормить наглых городских голубей, косящих кровавыми глазами и слушать, слушать, слушать. Впитывать в себя чужую боль, втягивать, оставляя взамен материнское «деточка».
Подруг у нее не случилось. Нет, сначала местные дамы пытались завязать дружбу, ходили с домашней выпечкой в гости, по привычке сплетничали, ожидая, что новенькая проявит интерес к тайной жизни дома, но юродивая всегда молчала, приговаривая «деточки-деточки». И не было в том осуждения, лишь какая-то печаль огорчения, настолько щемящая, что гостьи спешили ретироваться. А потом натужно смеялись над «ненормальной» во время своих «кухонных сейшен».
И такую-то старушку ограбили. И кто? Банда оголтелых подростков, которую побаивались даже местные качки, молящиеся «железу». Тринадцатилетняя Эльвира из тридцать пятой квартиры, предводительница и вдохновительница детской группы, держащей в растерянности и страхе округу. Сколько разбитых машин, покалеченных котят, подпаленных дверей, да и просто, случайно прилетевших камней в окна, а то и головы, сколько мятых, мокрых от пота купюр отнято из детских ручек.
– Не, они реально отмороженные, что с них возьмешь, – шумел двор.
– Да прижать надо Светку, мамашу непутевой Эльки, пусть убираются из дома.
– И ведь что, поганцы, удумали, овечками прикинулись, позвонили в дверь, попросили котят показать, мол, родители разрешили взять. Пока старуха умилялась деточкам, Элька и нашла денежки.
– А много было-то?
– Тысяч пятьдесят.
– У нее же пенсия маленькая, больше не собрать.
– Эх…
Это «эх» растекалось по двору, путалось пыльными клубами под колесами припаркованных машин, змеилось по разбитым тротуарам: «эх».
– Да сколько мы эту шпану малолетнюю терпеть-то будем, – Колька, местный крепыш, рванулся к подъезду, увлекая за собой толпу.
В хлипкую дверь с облупившейся краской колотили с остервенением. Светку оторвали от сковороды, на которой в пузырях темного масла подрагивали багровые котлеты. Выволокли во двор прямо в засаленном халате и рваных тапках, картинно плачущую и отвешивающую подзатыльники упирающейся Эльке. Элька резала собравшихся волчьим взглядом, но молчала. Потом достала из кармана смартфон и отгородилась экраном.
– Ах ты, дрянь, – не выдержал Колька, выхватив у подростка телефон и запустив его в кусты.
– Ответишь… мне по малолетке не будет ничего, – выплюнула Элька и полезла в кусты за гаджетом.
Светка перестала хлюпать, подбоченилась, маленькие, заплывшие глазки простреливали соседей.
– Ишь, удумали, я вам покажу самосуд над ребенком.
– Над ребенком? Ребенком? Да эта деточка…
Обвинения сыпались со всех сторон. Но мамаша все оправдывалась, обвиняя других.
– Тихо, – Артем, взял за плечи кричащую Светку, тихо. Дочь твоя отправится в соответствующее заведение, это я тебе как юрист обещаю. Поняла?
Светка замолчала, круглые плечи обвисли, всхлипы возобновились.
– Уроды, экран разбили, – завопила Элька, отряхиваясь от налипшей травы.
– Уводи чадо, пока народ держится, – шепнул Артем Светке, – уводи и думай о переезде, жить здесь мы вам не позволим, учти.
