— Андрей, я ухожу, —
где-то за спиной холодные интонации.
Он не обратил внимания.
Смотрел в окно. Большое, в пол. И что видел там за ним. Ничего. Просто стоял. Застегивал
пуговицы на манжете. Рубашки. Белой. Кипенно-белой. Маленькие
чертовки никак не хотели попадать в
тугие петли. Девственные петли. Ещё раз надавил большим пальцем. Настойчиво. И
пуговичка проскочила. Усмехнулся. Поддалась.
Не сомневался. Он никогда в себе не сомневался.
— Андрей, — его имя
рядом, — ты меня слышишь, — ладошка с длинными пальчиками, на плечо. Мнет
идеально отглаженную ткань. Он морщится. Рука быстро исчезает.
— Да, слышу, —
поворачивает голову.
Она уже в пальто.
Волосы убраны в хвост. Идеально зачесанные светлые пряди стянуты резинкой в
тон. В тон волосам. В тон пальто. В тон всего того, что окружает её и его. Белый. Молочно-белый.
Цвет топленого молока. С вкраплениями. Черного. Да, черного. В идеальном
интерьере их квартиры. Его квартиры. Её дизайном. Но что-то выделяется из всего
этого идеального цвета. Губы. Пухлые. Неестественно
пухлые губы. Резонируют окружение ярко-красным. Всегда. Яркие красные на фоне
белого.
— Андрей, — сдержанно.
Пряча раздражение. Но
он улавливает его. Кривит уголок рта. Она не хочет нарушать идеальность.
Окружающую их идеальность.
— Я прекрасно слышал
тебя и впервые раз, — отворачивается к окну. За ним та же белая
идеальность. Но другая. Она словно…
— Если слышал,
перестань игнорировать меня, — нотки раздражения все же нарушают её
идеальность.
Он готов рассмеяться. Огласить
идеальность квартиры. Неидеальным смехом. Да что там смехом. Хочется заржать.
Во весь голос. Но он не делает этого. Почему? Её слова отвлекают.
— Не опоздай,
пожалуйста, вечером. В девять мы должны быть в клубе, значит выехать, придется раньше восьми с учетом
праздничных пробок, —голос выровнялся, — Все, я пошла, — холодное прикосновение
губ к идеально выбритой щеке. — До вечера, — каблучки эхом по ламинату, к
входным дверям. Ритмичные постукивания нарушают идеальную тишину в идеальной
квартире. Нет других звуков. Никаких. Вокруг вакуум. Они живут в нем. Они сами
создали вакуум. Идеальный. Непроницаемый. Не нарушаемый ничем лишним.
А где-то на задворках
слуха. Голоса. Гомон. Веселый смех. Детский смех. Задорный. Звонкий. Бьет по ушным раковинам. Вчера
он наслаждался этими звуками. Стас, компаньон и лучший друг, кривил лицо.
Морщил лоб. Недовольно сдвигал брови. А дети вокруг верещали, кричали
наперебой, тянули за полы пиджаков, приглашали к столу отведать новогодние
угощения.
Традиционное посещение
подшефного детского дома с огромным количеством подарков закончилось за столом.
Впервые. Он согласился. Принял приглашение. Не ссылался на занятость. Не
торопился. А уселся рядом с младшими воспитанниками. Пил с ними чай. Слушал их
болтовню. И было что-то особенное во всем этом. Не идеальное. Не обычное.
Правильное. И хотелось остаться среди всего создаваемого детьми шума и гама.
Наслаждаться их восторженными восклицаниями. Поиграть. Повозиться с мелюзгой,усевшись
на ковер. Поболтать со старшими. А потом сфотографироваться с каждым у большой
зеленой красавицы, украшенной разноцветными игрушками, блестящей мишурой,
сверкающей яркими новогодними гирляндами.
— Ален, — остановил
идеальную фигуру на пороге. Подошел. Взял за руку, втянул в квартиру.
— Андрюш, я опаздываю, —
недовольно дернулись уголки идеальных губ.
— Один, вопрос, Ален, —
настойчиво потянул к себе.
Закрыл дверь. Свободной
рукой.
— Почему у нас нет
детей? — пристально смотрел на женщину.
Аккуратные бровки
взметнулись вверх. В глазах промелькнул испуг. Не ожидала такого вопроса.
Секунда. Она собралась. Упрек в карих радужках.
— Дети должны рождаться
в браке.
Усмехнулся. Идеальный
ответ.
— Бывают исключения, —
не хотел принимать, чертов правильный ответ.
Они вместе больше трех
лет. И никогда она не заводила разговор о детях. Однажды он предпринял попытку,
но получил отказ. Она не готова становиться матерью. Хочется пожить для себя.
Он согласился.
И они жили для себя. У
них все для себя. Работа. Квартира. Машина. Отпуск. Праздники.
Для себя.
Всё хватит. Пришло
время разрушить их гребаное «для
себя». Но почему же тогда
в её глазах укор. Непонимание. Нежелание.
— Ален, давай родим
ребенка, — костяшками пальцев по идеальной коже женского лица.
Отшатнулась. В
недоумение хлопает наращенными ресницами. Длинными. Закрученными к уголкам
глаз. Не естественно так закрученными. Почему он раньше не замечал этой ненатуральности.
— Прямо сейчас? —
звучит, как сарказм.
— Не надо делать из
меня идиота, Ален, — фыркнул, решила пошутить, — я прекрасно знаю, через какой
срок рождаются дети, — выпускает длинные пальчики из своих.
— Прости, — но в её
голосе нет искренности. Он слышит. Он чувствует.
— Ну, хочешь, давай
поженимся, — решает проблему по-своему. Быстро. Резко. Не любит долгих
прелюдий.
— Ты делаешь мне
предложение? — теперь в её интонациях обида.
Да
что не так, Ален. Он не понимает. Неужели все три года.
Ты ни этого ждала.
— Да, считай это предложением.
