ГЛАВА ПЕРВАЯ, ИЗ КОТОРОЙ ЛЮБЕЗНЫЙ СЛУШАТЕЛЬ УЗНАЕТ О ВРАЖДЕ МЕЖДУ РОДАМИ ФЕЛЛАХОВ И АЗИМОВ, ОТЧУЖДЕНИИ ДВУХ АМИРАТОВ И О ТРУДНОСТЯХ В ОТНОШЕНИЯХ ОТЦОВ И ДЕТЕЙ
Бин-амира Адиля шла по дворцу и злилась не на шутку. Нави, знающие пылкий, воистину пламенный характер бин-амиры, завидев приближающуюся маленькую пурпурную фигуру, отступали, отчаянно надеясь, что кипятится она не из-за них, так как гневливая дочь амира славилась быстротой в принятии решений по отношению к провинившимся, и решения эти были скорее справедливыми, нежели милосердными. Впрочем, никакого внимания на придворных и слуг она не обращала, так как виновник ее настроения находился слишком далеко, а срываться на невиновных Адиля привычки не имела. Даже сейчас, когда ее ярость грозила превратиться в огненный гейзер, который невозможно остановить, всё, чего хотела девушка – это запереться в своих комнатах, чтобы не перелить чашу гнева на посторонних и в покое понять, что ей делать со своей жизнью.
А дело было в том, что менее получаса назад бин-амиру призвал в свой кабинет ее отец, амир Рахим ибн-Селим, да пребудет он вечно, чтобы сообщить известие, которое сам он считал приятным, но его дочь, увы, была с ним в этом совершенно не согласна.
Амир встретил любимую дочь сияющей улыбкой:
– Доченька, дорогая, поздравь, меня, мы договорились с ясминцами! Войны не будет!
Обрадованная Адиля кинулась отцу на шею. Действительно радостная весть!
Тут следует сказать, что отношения между Ясминским и Шаярским амиратами, раскинувшимися, будто два лебединых крыла, по берегам великой Хамры, не ладились с давних пор. Красная река щедро дарила свое благословение всем, кто нашел возле нее приют посреди безводной пустыни, однако ясминцы и шаярцы слишком часто не могли решить, как им разделить это благословение между собою по чести и справедливости. Едва выдавался более жаркий, нежели обычно, год, и Шаярскому амирату начинало требоваться больше воды для его многочисленных ирригационных каналов, как ясминские рыбаки спешили обвинить шаярских земледельцев в том, что из-за них в реке хуже плодится рыба, а моллюски и вовсе скоро переведутся. Шаярцы, впрочем, в долгу не оставались, утверждая, что ясминские ткацкие мануфактуры загрязняют воду в реке – и в проблемах с рыбой, ясное дело, они тоже виноваты сами. Поэтому два амирата вот уже которое поколение постоянно находились на грани войны, хоть и были соседями, в буквальном смысле пьющими воду из одного источника.
Однако при дедушке бин-амиры, покойном Селиме ибн-Садике, дела пошли еще хуже, чем обычно. Тогда ясминский амир Саиф ибн-Асад, известный резкостью поступков, поставил всю шаярскую правящую семью Феллахов на грань бесчестия. Это пренеприятное событие случилось в тот день, когда на водах Хамры столкнулись две амирские ганьи – Ясминии и Шаярии. Ганья амира Саифа встретила второе судно единственным флагом, тем самым не воздав благородному шаярскому амиру причитающиеся ему по праву рождения почести. А ведь даже во время войны, перед речным сражением, амирский корабль всегда поднимал второй флаг, дабы приветствовать равного происхождением! Можете ли вы себе представить глубину обиды, нанесенной не только амиру Селиму, но и всему его роду?
Шаярский амир, хоть и был навем мягким, просто так этого оставить не мог. Впрочем, ответил на оскорбление многомудрый далеко не сразу, так что некоторые горячие головы успели пошептаться о том, что миролюбивость амира выше гор, глубже океанов и допускает даже попрание Чести. Но, как оказалось, Селим ибн-Садик, мир праху его, всего лишь ждал подходящего случая – и случай представился, благодаря тому, что амир был не чужд прекрасного и не оставлял своим покровительством художников, как, впрочем, и поэтов. Но не о последних речь. Итак, будучи покровителем Ферузской Школы Изящных Искусств, Селим ибн-Садик открывал юбилейную выставку, на которой молодые дарования являли миру силу своих красок. Тут стоит припомнить, что в ту пору искусство бытописания, сиречь жанровых сцен, только входило в моду, и художники демонстрировали свои дерзновенные попытки изобразить жизнь рыбаков или чайханщиков, с трепетом и надеждой взирая на лица сильных мира сего, ибо от их кошельков зависело будущее смельчаков кисти и холста. Амир с благосклонностью отнесся и к рыбакам, и к чайханщикам, а храмовые танцовщицы вызвали у него одобрительное хмыканье, после чего все картины художника были раскуплены – и он еще долго писал только и исключительно сих прекрасных пери.
Зато возле картины, где другой живописец изобразил весьма яркую сценку с заупрямившимся ишаком, груженным корзинами, которого хозяин тщетно пытался оттащить в сторону, чтобы не перегораживал узкую улочку, Селим ибн-Садик остановился с отчетливо написанным на лице недоумением и даже уточнил, что там нарисовано. Бедный художник вострепетал столь сильно, что за него был вынужден ответить сам накиб школы, со всей почтительностью разъяснивший амиру, что ослы являются довольно своенравными животными и, к сожалению, таковые сцены имеют место на некоторых улицах самого славного города в мире Ферузы, однако никакой ишак не умаляет всех достоинств столицы. Выслушав это, амир ответил, что просто был удивлен, увидав среди сцен из жизни шаярского амирата портрет Саифа ибн-Асада, который шаярцем не является, однако теперь он и сам понимает, что на картине изображен всего лишь обыкновенный осел. Амир даже изволил наградить испуганного художника, но животных бедняга с тех пор предпочитал не рисовать никаких.
